Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Поехали, лес. Ветви елок стали хлестать по лицу. Приходилось вперед выставлять руки, где гуще, чтобы не ударили в глаза. Но скоро лес кончился, и мы спускаемся по лугу к мосту через речку, и стадо отдыхало на ровном лужке. Коромысла лежали около нас, пахло сеном и теплой водой. Стали поить лошадей. Юрий не слез с телеги и сидел, как Будда. Я старался, чтобы не разругались опять.

Опять поехали. Коля Фокстерьер начал:

— Что случилось? Знаешь, цорт-те што. Миша, он добрый, хороший парень. Ты знаешь, Вася, он хороший. Говорит: «Поймаем рыбку, я Лилечке отвезу». А Юрий передразнивал его, говорит:

— «Лилечке, Лилечке!» А Лилечка-то твоя с Ленькой Бахрушкиным путалась год, а теперь ее Купер. Я, — говорит, — сам видал, как она с Купером из бани выходила. Миша весь побледнел сразу. Я думаю: «Батюски!» Юрий, что мало ли, — говорю ему, — что ты видел? Разве можно так!

А тот ему на «вы»:

— Вы подлец. Это неправда!

А тот ему:

— Дурак! Ты! Нет, правда, я тебе, — говорит, — то говорил оттого, что тебя люблю.

Миша в гневе соскочил с телеги, кричит:

— Подлец, ты пьян!

— Ну, черт-те што.

В это время впереди опять остановились. Собачий Пистолет бежит к нам и нервно, визгливо кричит:

— Я не могу ехать и больше не знаком.

А Юрий спокойно кушал, более жевал маленьким ртом — должно быть, хорошо уже выпил за короткую дорогу.

— До свидания, прощайте, Константин Алексеевич, — сказал мне Миша Багряновский. — Я иду на станцию. Я не могу быть больше с этим, — показал он на Юрия.

— Дурак, — отвечал Юрий, — садись, едем.

— Извините, я не могу больше, — обращаясь ко мне, говорил Миша Багряновский взволнованным голосом.

— Ссоры и месть есть меч, — сказал около меня литератор.

Тут я подумал: «А верно, что-то есть в нем пистолетное. Но почему собачий? Ах! быстро в нас бегут мысли».

— А ну вас к черту, — кричал противно Василий Сергеевич.

— Постой, ну что, ехать, так ехать.

— Да постой.

Все опять стоят.

— Миша, — уговаривает Николай Куров, — послушай. Если, ну что тебе, он, Юрий, сдуру тебе <���сказал>, а если правда она тебе изменяет, то — ау! поздно, брат, что ты? Поедем. Все равно. Что изменишь? Только трудно будет, если изменяет. Цорт ней! А Костя — неловко, в гости приехали.

Миша Багряновский стоял опустив голову.

— Послушай, Миша. Бабы, брат, теперь, сам знаешь! Они, цорт их знает, они все такие. Цто ты будешь делать? Вот Раиса моя, ты знаешь? Я ухожу из дому, все мне «дурак» да «дурак».

— Ты подумай, Юрий, разве так можно? Он тебе прямо так, ты и рассердился. Можно объяснить, а то это глупо. Вот ведь надо же ему. Пойдем, потом поговорим, разберемся…

— Поедемте, Миша. Вы и дороги здесь до станции не найдете. Да и [не] стоит обращать внимания на Юрия, он, должно быть, выпил изрядно, — уговаривал я.

— Измена — метла любви, — сказал ни к чему Собачий Пистолет.

Миша Багряновский сел на среднюю подводу с багажом. Собачий Пистолет пошел к Юрию, а Коля — ко мне и Василию Сергеевичу. Поехали.

— Последний раз я еду с вами, — сказал Василий Сергеевич, — довольно этих штучек.

— Вот смотрите, ежевика.

Действительно, у края леса, на бугре, по речке была заросль ежевики. Я стал собирать в ладонь большие черные ягоды и слышу опять:

— Вы не смеете, милостивый государь, мою жену называть «дура»!

И я подумал: «Почему „государь“, да еще „милостивый“? Как глупо. Почему „милостивый“?» И собирал ягоды. И вижу, как сбоку от меня Коля Куров плюет и сделал кислую рожу. Я говорю:

— Что ты, Коля?

— Да клоп, — отвечает он, — какая гадость, древесный клоп. Понимаешь ли, я его раскусил.

— Ой, как? Боже мой!

— Черт-те что. Дай закурить. Ой, как это, вот мерзость!

— К черту, я с вами не знаком! — кричали у моста. — Я не позволю, — и прочее.

Ко мне подошел Миша Багряновский. Я предложил ему ягод. Он сказал:

— Ах, как я страдаю.

— Вот я страдаю. Я клопа, кажется, проглотил, лесного. Оставь, Миша.

В это время у моста стоял голый Сахновский, и Кузнецов, и странно замолчавший Собачий Пистолет, все голые. Собирались купаться.

— Собачий Пистолет, полезай первый, — кричал Юрий.

Литератор не обращал внимания, как <���на> не относящееся к нему. Это было заметно, он был горд.

Голый Юрий был ужасен. Тело Рубенса, живот имел носорожий и щеки, висевшие складками. Василий Сергеевич был в норме и здоров же, а литератор — грудь впалая, худой и сине-белый, с желтыми волосами, как какой-то голодный дервиш.

Василий Сергеевич кричал:

— Черт! Гляди-ка, какая шишка еловая у него, — показывая на Собачий Пистолет.

— Ха, ха, ха, — горланил Коля.

— Мишка, — кричал Юрий, — вот смотри, вот бабы его любят, ей.

— Ну что за глупости. Все бабы, брат, такие.

— Что ты?

— Да, но у меня сын.

— Что же, сын? Мало ли еще баб? Много. Еще сыновья будут.

Полезли купаться. Собачий Пистолет гордо выдержал их смех и в стороне влезал в речку, мочил голову и тихонько шел на тоненьких ножках в воду, тихо вступая, поднимая то одну, то другую ногу почему-то высоко. Обращаясь ко мне, сказал:

— Гениум акватикус [238] Водяной дух ( лат. Genius aquaticus). . [Я подумал: «Собачий Пистолет, ну верно».]

Юрий сидел в реке, недалеко от берега, на песочке, и говорил:

— Вот где водку пить хорошо, достань-ка.

Достали, выпили все, и возчики.

— Ах, жрать хочется.

— Юрий, — говорил В<���асилий> С<���ергеевич>, — скажи, как это ты с таким брюхом с бабой управляешься?

— Ха, ха, ха.

Литератор, в сторонке, войдя в воду немного выше колен, приседал и вскрикивал:

— Ух, ух, ух.

— А верно, Константин Алексеевич, — обращался Василий Сергеевич, — ловко рюмка в воде идет.

Я смотрел с моста в воду. Куча пескарей ходила, и уклейки собрались <���в> целые стайки. Как хорошо летом.

Юрия и Василия Сергеевича доедали слепни и оводы. Их было множество. Недалеко, к стогу , было стадо, а Собачий Пистолет не кусали. Он это и сказал, обращаясь ко мне:

— Меня ни слепни, ни комары — никогда.

Услыхал это Юрий.

— Еще бы, — говорит, — сифилис-то и мухе не нравится.

Действительно, началось черт-те что! Такая ругань, будто в порох бросили горящую головешку. Слышно было:

— Хам… бездарность… культура… Сократ… ответственность, Трепов… «Русское слово»… Скандинавия… Соболев переулок… Анна Каренина…

Сахновский сидел в воде и, вылезая из воды, сказал:

— Рукописи твои жена сожгла.

И, посмотрев на него, который уж [на] половину оделся, обратился к нам, стоящим на мосту:

— Ну посмотрите на него — сифилитик, ясно. Видите, синий, ведь это гидрат сублимат.

— А действительно, Костя, — тихо говорил, подойдя близко ко мне, Куров, — что это он такой синий? Юра прав — неестественно.