Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

А Санька говорит:

— Кискинкин Лисеич, разве можно месяц матерью ругать?

Я удивился:

— А кто его ругает?

— А Василий Сергеич.

— За что?

— А кто его знает. Ведь он тоже Божья тварь, небось грех.

— Конечно, — говорю я, — нешто можно? Санька, — говорю я, — давай готовить костер у палатки. Я буду костер писать.

Санька побежал за хворостом. Опять самовар тащат. Приятели сидят у палатки. Вася больше не ловит, т<���ак> к<���ак> днем он — храбрый лев, ночью — ну, заяц, трусоват, видений боится и разных домовых, дворовых омшайников, лесовых, а их тут несчетно, все они не очень ядовитые, а все же попугивают, русалки, вот эти дрянь — просто топят.

— Вася, посмотри донные. Вася?

— Нет, брат, ночь стала. Что вы, Константин Алексеевич, идите сами, я устал, надо закусить. Это не ловля, ночью ничего не попадет. Видите, месяц полный, рыба не берет.

— Я посмотрю пойду, — вызвался Коля.

Пошел. Слышно было его шаги на плотине, за которой уже не было видно ничего. Огонь делал ночь темней. Кричит:

— Идите, идите!

Я побежал.

— Смотри, что это я вытащил, я боюсь!

На песке лежал сом, фунтов в десять.

— Вот так ловко! — Коля был в восторге. — Знаешь, я его — смотрю, погоди, а он дергает. Я как дерну и тащу и побежал с удочкой по берегу что есть сил. Смотрю, задело, а он уж по берегу за куст задел. Ловко. Васе не поймать.

Мы понесли сома к палатке.

— Вот те и месяц.

Василий Сергеевич расхрабрился и пошел позвать Саньку ставить донные слева от мельницы.

— Не ставь сюда, — говорил Санька, — тут в омут, с этого краю, в старину мельница ушла с мельником, дедушка говорил. Он теперь водяной, его матрос видел. Ён там сидит, ночью выходит, смеется, все слышали.

Василий Сергеевич сделал рот дудкой и спросил:

— И ты слышал?

— И я вот слышал. Посиди тут ночью, и ты услышишь.

Ночью омут принимал другую форму, он был темен и мрачен. Стены старой мельницы глядели глубоко в его воды. Крысы бегали по краям бревен, и мрачно и жутко было в его тихом молчании. Колеса останавливались, и только ровно и методично, тихо, как тайный шепот, бегут струи вод с плотины. Это не нарушает таинственной тишины окружающего. Весело горит костер, искры ровно идут, рассыпаются в темном и ровном куполе ночи. Месяц поднялся высоко. Фонарь освещает холст, и какая красота красок. Какая тайна и радость в этих тенях, в пропадающих контурах. Каждый кусок поет гимн красоты поэзии — чистой поэзии созерцания. Какое значение этой дивной ночи, какой покой и мир здесь. Здесь рай. Да, правду говорю я. И ад здесь. Собачий Пистолет — это ад, а мельник-старик и его душа — это рай.

Никон Осипович сидел у костра, Санька и еще двое помольцев. Они сильно освещались, и как было прекрасно лицо Никона Осиповича. Большой лоб и глаза, с орлиным носом — классический тип русского красавца Великороссии.

— Когда старшиной я был, едал я однова этаку-то рыбку в Москве, купцы угощали. Был такой Громов, он наш, заозерский, селедкой торговал. Теперь богатейший, говорят, стал, — говорил Никон Осипович, закусывая балыком стаканчик водки.

— Наша рыба что, трава и трава, я ее и не ем. Окунь еще ничто, а то труха, никакого скусу нет. Вот вы охоту имеете ловить. Это, можно сказать, время проводить. Тут ведь ее массая. Неводом пробовали заозерские. Да ну невод-то оставили. Матрос из Остеева тут, парень ловок ловить. Он ныряет, и руками в норы — из норы берет. Вот налимов в аршин таскал. Но и попал. Нырнул вот тут-то, слева, у кожуха, да и выскочил сам не свой.

— Спасите! — кричит. — Чур меня!

— Чего? што?

А он нырнул, а тут место нечисто, мельница там стоит старая, на дне-то, ушла, ее видать в утро, когда солнце вбок. Кричит:

— Батюшки!

— Что ты?

— Я, — говорит, — нырнул, а там колеса, все в бодяге, как подушки, а посередь мельник сидит — гора, толстенный, белый, и глазищами на меня глядит этак страшно.

— Ты, брат, шабаш боле ловить.

— Нипочем, — и сам на службу уехал. Прощай, и дом забыт.

— Неужто правда? — спросил Василий Сергеевич.

— Вот-вот, истинно. Лодку я ставил, челн. Уж ты што, утопил. Так его хозяином и зовем. А ночью, когда ненастье, — смеяться зачнет, помольцев пугает. Вреда нет, а пугает только, все знают. А в темные ночи вот купаться зачнет — весь омут ходит.

[«Сом большой», — подумал я.]

— Сом, я думаю, — сказал я.

— Кто его знает. Сомы тут есть огромадные. Чего уток жрут. Туда и не ходят, в нижний-то омут.

Василий Сергеевич, слушая рассказ, ротик сделал дудочкой и выразил сожаление, что донные туда поставил, и что мельник тот сидит там, в колесах, — штучка странная, и что его надо острогой дернуть.

— Нешто острогой его возьмешь, — вступил в разговор помолец, — там глубина-то и никакого шеста не хватит. А я ведь его разок видал. Приехал это я к ночи в праздник на буднях, чтоб с утра первым молоть. Уж поздняя пора — Покров. Никого нет, и в дому никого, все в гостях, что ли? Я отпрягать стал свою бурку, отпряг, сена дал, гляжу в мельницу-то, батюшки! А в оконце-то над жерновом он и глядит. Огромадный, ручищами держится за косяк-то. Я: «Да воскреснет…», а он и упал в воду, меж колес-то.

— А каков он из себя? — задал вопрос Василий Сергеевич.

— Да как сказать, ведь рожи-то, и ее нету, а ровно как колено. Только волосатый. Белый как снег.

— Константин Алексеевич, вот так штучки, вот местечко, полови-ка тут! А я донные туда поставил на ночь! — тараторил Василий Сергеевич, испугавшись.

— А как бы камнем ему в морду? — сказал Коля.

— Камнем? А он тя утащит. Нет, его камнем нельзя, ведь он ничего, вреда от его нет, он пугает только. Жилец здешний, так горе ему положено — в воде жить. Он, слышно, колдун был, у ево и мельница через эфто в воду вся ушла. На Остеевской на шахте мельник жил, помер он. Колдун был, и жулик такой. Вот при тебе мужику меру муки сыпет. Полный мешок, туго завязывает. Привез домой, ан полмешка и завязано. Глаза отводить умел. А однова — вез до дому муку, а привез картошки — нá поди!

— Слышали, слышали? звонит — ишь! ишь!

Донная звонила, и ясно было слышно в тиши ночи мелкий звоночек — звонило постоянно.

— Поди, Вася, это у тебя.

— Благодарю покорно, там свалишься.

— Вот фонарь.

— Это не у меня звонит. Пойдем вместе.

Пошли все [фонарь освещает]. Отошли от костра, стало светлей. Луна светит. Прошли мельницу, и тут же, за ней, был крутой спуск. Внизу поставлены донные. Но уж не звонило. Подошли, но донной нет.

— Вот так штучка, хозяин, его дело.

В сторону от нас заколыхалась вода, и раздался вздох и храп.

— Что это? Да воскреснет!..

Что-то затряслось. Василий Сергеевич бросился бежать. Коля и я:

— Что это? Вот дак штучки! Санька, беги за нами!

А Никон Осипович:

— Чево вы, это лошадь.