Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— А эта дама замужем была?

— Замужем? — передразнил его Коля. — Это была какая-нибудь маркиза. А он, которому она розы прислала с пажом, — тенор. Он поет:

— Если бы я был пажом, — сказал Кузнецов, — то сам за ней приударил. А то неси кому-то розы… Очень нужно. Как глупо.

— Она, — продолжал Коля, — она бы не стала тут жить. Что здесь? Видишь, бревна, деревянный потолок. Нет, брат, у ней все стены в резьбе, узорах. Она с тобой и говорить-то бы не стала…

— То есть это почему же не стала?

— Не стала бы. У маркизов жабо, парча, на ногах золотые пряжки, шпага, парик белый. А ты — посмотри на себя: босиком, в фуфайке Егера [41] фуфайка Егера — здесь и далее: тонкое шерстяное нижнее мужское белье, названное по имени Отто Йегера, немецкого теоретика гимнастики. , нечесаный. Она бы, увидав тебя, упала в обморок…

— Знаем мы эти обмороки! — сказал Кузнецов. — У меня Ольга тоже в обморок падала. А ее из ведра водой. Ну, бросила обмороки. У меня эти штучки не пройдут.

— Их грубостью не возьмешь.

— Как я бы хотел жить в ту эпоху, — мечтательно сказал Коля. — Красивая жизнь была. Конечно, трудно — надо было учиться ногой шаркать и шляпу уметь снимать, чтобы все элегантно. Тебя, брат, и не подпустили бы…

— А вот мы, доктора, в особом положении, — сказал Иван Иванович. — Перед нами тоже не пофинтишь. Кто хочешь будь, а сознавайся: живот болит или мало ли что… Это тут перед нами все одинаковы. Говори, что болит, — и все тут…

— Ну, не-ет… — не соглашается Коля Курин. — Там у них прежде и доктора были другие. У каждой свой медик. Приходил утром и наклеивал маркизе мушку — то на щеку, то вот сюда… — показал Коля на грудь.

— А за каким чертом нужны там мушки? — удивлялся Василий Сергеевич.

— А как же? Мушки показывали, куда ее сегодня целовать можно…

— Ну, уж это ты врешь… И притом она приклеит мушку черт знает куда — ну и целуй ее… Очень нужно.

Лежавший на тахте приятель мой, гофмейстер, читал газету и слушал разговор гостей. Он отложил газету в сторону.

— Ты все врешь. Откуда ты это знаешь? — говорил Кузнецов. — Вот спроси Николая Александровича. Он гофмейстер, значит, придворный, знает этикет побольше тебя.

— Какой вздор, — сказал гофмейстер. — Хотя, конечно, мушки женщины приклеивали из кокетства. Это к некоторым идет. Но чтобы они указывали — куда ее целовать… Это вздор.

— Нет, я верно говорю, — отвечал Коля. — У меня самого была такая история с мушкой. Ужас! Я в Крыму познакомился, в Ялте, — еще студентом тогда был, молодой… Хорошенькая блондиночка. Я увидел ее в городском саду на музыке, среди публики. Все нарочно проходил мимо нее и смотрел. Она с кем-то ходила по саду, потом они сели за столик, я — рядом, за другой. Они лимонад пить — я тоже. А на другой день я с ней познакомился. Она говорит мне:

— Я буду в городском саду вечером. Я мушку если вот сюда наклею, то вы тогда подойдите ко мне. А то — нет, и не здоровайтесь со мной. Понимаете?

Вечером, вижу, у ней мушка там, где показала, — у шеи внизу. Я подошел, и она из сада ко мне поехала. Вот я в нее втюрился! А на другой день она пришла ко мне и говорит:

— Я, — говорит, — жду деньги, мне должны на днях прислать. Прошу вас, не можете ли вы вот заложить мои часики?

— Хорошо, — говорю я ей. — Извольте — я заложу ваши часики.

Ну, и пошли в ломбард. Я взял часики и пошел закладывать. А она ждет на улице. Оценщик посмотрел часики и предложил за них пятнадцать рублей. Я взял деньги и выхожу. Вижу — она ходит напротив, по набережной. Подошел к ней и говорю:

— Вот, — говорю, — заложил ваши часики, но дали мало, только пятнадцать рублей.

Она как вскрикнет:

— Как? Да вы что… Ай! Как — пятнадцать рублей?..

— Успокойтесь, — говорю, — больше не дают. Они же маленькие, простые…

— Как — простые? Ай!

На нас смотрят прохожие, останавливаются, а она себя за голову хватает.

— Идемте, — говорю я ей. — Я сейчас возьму их назад.

Пошел с ней в ломбард. Даю квитанцию. Там смотрят — что такое: только заложил и уже выкупает. Но подают часы. Артельщик кладет их на прилавок. Она увидела их, как заорет на весь ломбард:

— Ай! Это не мои… Ай! Мои в бриллиантах…

Все смотрят, а она кричит:

— Кто вы такой? Где мои часы?

Вот какая история. Позвали полицейского, в участок. Пристав говорит:

— А эти чьи же часы?

Она говорит:

— Не мои.

Пристав, видно, человек бывалый, хороший:

— Вот что… — говорит. — Вы как-нибудь помиритесь, а то это дело скверное, я должен составить протокол.

Я отвел ее в сторону, а у ней глаза такие злые… Думаю, что делать? Смотрю на нее, а мушка так в глаза лезет, так и лезет. Говорю ей:

— Сударыня, вот вам… у меня полтораста рублей, возьмите…

А она кричит:

— Ай! Это часы моей матери покойной, они мне дороги…

— Возьмите, — говорю, — вот еще мои часы, — и даю ей часы моего отца — золотые.

— Мне не нужны ваши часы. Зачем мне часы…

Я говорю:

— Подождите, я пойду, заложу их…

Она не пускает меня:

— Вы не уйдете… Я полюбила вас, — говорит. — Поцелуйте меня в мушку!..

— Ну, думаю, черта эти мушки! — и говорю приставу, что сошлись, мол, помирились.

Отдал я ей и деньги, и часы отца и скорей из Ялты! Пешком через Ялту до Севастополя пер.

Вот что такое мушки… Я-то, брат, знаю. Я потом прочел про эти мушки всю историю. Я знаю…

Несмотря на пословицу «июль — на рыбу плюнь», я и приятели мои собрали удилища, разные снасти и поехали на мельницу на рыбную ловлю. Полное лето. Какой красой дымятся и громоздятся белые облака в синем небе! Какая воля, отрада глаз! По проселочной дороге едем мы подводой, на деревенских лошаденках, где ржаные колосятся поля, мелькают васильки и пред нами, вспархивая, взлетают жаворонки, изящные трясогузки. Носятся ласточки, разрезая со свистом воздух летнего утра. Какое волшебство, несказанная красота входит в душу. Россия!.. Как дивны красы твои, отрада глаз и счастье созерцанья.

Приятели мои — рыболовы. Уже с вечера, когда мы задумали ехать утром, надежды их были полны неожиданных приключений. Мельница, на которую мы ехали, Голубиха, — огромный омут. В отдалении от деревень лежала она среди полей. Около нее — могуче росли высокие серебристые тополя, и большой постав колес шумел, издали уже был слышен, когда мы подъезжали к большой мельнице Голубихе.

Мы увидели светлые воды реки Нерли и тихое зеркало вод омута.

Переезжая мост, где была река ýже, нам было видно вдали, как на зеркальной воде растилались круги, всплески больших рыб.

— Ишь ты, как жерех играет! — сказал мне возчик Павел Батранов, — только как его возьмешь-то? Гляди-ка, на середке гуляет ведь. Леща здесь много… Крупен лещ. Да ведь и неводом не возьмешь. Допрежь здесь лес рос, дубье. Чего в омуте дубья навалено! Казаков неводом пробовал — тридцать рублев за невод-то заплатил — а его там оставил… Рыба-то тоже… поймай ее! А рыбы здесь массая. Матрос приезжал — Бзура, и вот хитрейший: кукелеваном [42] кукелеван — кукельван, растение, горькие, ядовитые плоды которого применялись для придания горечи пиву и для одурманивания рыбы при ловле. рыбу травил. Много погубил. Продал в город, а от ее и ослепли — наелись да ослепли… Вот ему морду били, вот били!.. Насилу живой ушел. Ослепли — вот что. Дак нет, будя, теперь кукелеваном-то никто и не травит — запретили.