Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

В это время с моста плотины шел Василий Княжев. Подошел к нам. И так скучно сказал:

— Вот что! Это самое место — такое, что лучше отсюдова «прощай», — и боле ничего. Помолец проехал по мосту, так сказывал: рыбу нам не пымать нипочем. Потому — заговорено тута. Глубина — до ужасти какая. На дне «хозяин» живет. Колдун был ране. Так ежели кто выпимши, ну, пымает еще, а то — нет! Тверезому — не пымать!

— Это верно, — вставил возчик Батранов. — У кого ежели хрест найдет, не пымать тоже нипочем.

— Дак чего же ты, балда, когда сюда ехали, молчал? Ничего не говорил нам? Вот я так и знал. А все — Николай! «Не надо брать вина. Жара. Вредно!» А вот что получилось, — сердился Василий Сергеевич.

А долгая зима была в России. Вьюги, метели, мороз.

Снеги белы и пушисты. Покрывали все поля… И думается, неужели этот мой угрюмый сад в снегу был зеленый? Это так давно! И придет опять сияющая весна, и сад этот скучный, темный опять наполнится пением птиц. А сейчас я вижу сквозь замерзшие стекла окна обледенелый колодец, сугробы, сугробы, хмурый лес вдали и жалкие ветви малинового сада за бедным частоколом. Снежная пустыня… Бревенчатый дом мой — мой дом. И я чувствую, что люблю мой дом. И думаю: в этом есть какая-то вина, ведь у другого нет дома. Мне-то, в сущности, хотелось, чтобы у всех был дом, дом нужен человеку прежде всего. Но что же я могу сделать?.. Я думаю, что у собак, моего Тобика, тоже был, должно быть, когда-то дом, так как когда он ложится со мной спать, то несколько раз поворачивается на одном месте, потом ногами как бы разгребает ямку, сворачивается клубком и ложится. Это он ложится в логово, в дом свой. А мой ручной барсук? Помню: он под полом сделал себе дом, вырыл нору. Там у него была комната — земляные полки, и он туда все тащил, воровал — и пряники, и орехи, и сухари, и даже капсулы касторового масла, все там разложил на полках у себя. Хозяйственный был барсук, не верил мне, что я его прокормлю, на случай готовил, на зиму. А индюк в сарае так и живет в корзине, в которой я его привез из Москвы. Тронуть корзину нельзя, клюется. Это его корзина. Не дай Бог курице забраться в корзину — убьет! Вот собственник! Долго можно говорить, что чувство собственника — дурное чувство. Но — как быть — это чувство своего живет в животном мире у нас на земле. Чувствую и я, что есть у меня дурные стороны. Люблю дом свой, люблю друзей, приятелей, когда они у меня гостят, а сам я не очень люблю в гостях гостить. Спать люблю у себя, в своем логове. Звериное это чувство у меня, свойство такое. Виноват. «Вот, — думаю, — у меня на стене висит этюд Левитана, подарок Поленова — картина, рисунок Васильева, Цорна. Мои эти картины. Почему мои? Ведь они не мои. А вот картины, которые я пишу, — не мои. Пишу — кому-то другим. Кажется, что это так и надо. Тоже вот эти рассказы пишу: пишу другим, не себе. Много писал декораций, рисунки костюмов, в театры, и все это для других. А вот рисунок Цорна — это, кажется, мой… Так ли это? Хорошо ли, не знаю. Говорят — собственности нет. Как сказать, не знаю хорошо… Жизнь — вот это не собственность: умрешь, не говоря уже о всем прочем».

Так я думал однажды в зимний день у себя в деревянном доме в деревне, где горел камин, было уютно и тепло, а кругом леса, зима — пустыня холодная, далеко от Москвы. За столом у меня сидели два знакомых философа — блондин и жгучий брюнет. Очень милые люди. Я поделился своими мыслями. Они снисходительно улыбнулись, когда я говорил, что у меня есть чувство собственности, что я люблю свой дом.

Блондин-философ сказал:

— Это уже старо, давно известно. Прюдон [44] Прюдон — имеется в виду Прудон, Пьер Жозеф (1809–1865), французский публицист, экономист и социолог, один из основоположников анархизма. сказал, что собственность — кража.

— Да, я помню, читал раньше.

Сидевший также за столом мой приятель, доктор Иван Иванович, человек солидный, с баками, спокойно уплетавший за столом жареного зайца, заметил:

— Да, конечно… философия. Так. Но вот я сейчас зайца кусок съел. Он у меня сейчас тут, — показал он себе на живот. — Чей этот кусок — мой или нет?

Оба философа — блондин и брюнет, — посмотрев друг на друга, снисходительно улыбнулись и ничего не ответили.

Вопрос, конечно, был так себе.

— А вот, — продолжал Иван Иванович, — если спросить у этого ручного зайца (который сидел около), вот у него, которого выкормил он, — показал он на меня, — что бы заяц ответил, чей он?

Оба ученых засмеялись.

— Да-с, — продолжал Иван Иванович, — а когда он его съест, этого своего ручного зайца, тогда чей он будет?

— Это вы не по существу… — сказали ученые.

Мой приятель гофмейстер, лежавший на тахте, отложил книгу, которую читал, в сторону и вступил в спор.

— Позвольте… — сказал гофмейстер, — мне кажется, что доктор Иван Иванович прав. Вы изволили сами, — обратился он к ученым, — послать сегодня депешу, сказав, что «это телеграмма моей жене». Так, значит, послали вашей жене. Значит, жена — ваша.

— Это еще неизвестно… — сказал некстати приятель мой Василий Сергеевич.

— То есть как это неизвестно? — заметил, сдвинув сердито брови, ученый.

— Так, — сказал Василий Сергеевич, — вы говорите: собственности нет. А жена ведь это не вещь, да-с. Она существо само по себе. Моя жена — что такое? А она возьмет — и так-с!..

Василий Сергеевич, приставив к своей голове два пальца, показал рожки.

Оба ученые рассердились.

— Позвольте, — говорят, — это вы что же рога показываете? Какое вы имеете право про мою жену… даже не будучи с ней знакомы?

— Позвольте, позвольте, — встав с тахты и горячась, говорил гофмейстер. — Если собственность — кража, как сказал этот ваш Прюдон, то, значит, супруга тоже кража. Так или нет?..

«Ну, — подумал я, — начинается: сейчас поругаются».

И вышел в другую комнату. Там надел валенки, полушубок, взял ружье. А в соседней комнате уже кричали — клялись Прюдоном, Толстым, Достоевским.

Когда я проходил через комнату спорщиков, те, растопырив глаза, спросили меня — куда я иду. Я ответил:

— Да вот, по задворкам пройду к реке. У житниц и сараев, там солома в стогах, прилетают иногда серые куропатки.

Так как спорщики были охотники, то, бросив горячий спор, они сказали мне:

— И мы пойдем.

Оделись и взяли ружья.

Философ-брюнет, горячась в споре, поперхнулся и, как-то икая, открывал рот. Выходя на крыльцо, он сказал доктору Ивану Ивановичу:

— Что-то у меня икота, в горле что-то…

Иван Иванович посмотрел ему в рот и удивленно сказал:

— Ну-ка, откройте-ка рот-то побольше.

Тот шире открыл рот.

— Вот ведь что… — сказал доктор, — это я в первый раз вижу… у вас нёбо-то черное, как у злых собак.

Философ закрыл рот и, сердясь, сказал: