Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Ну что ты пугаешь, Павел Александрович, — замечает Караулов, — они и по сухой реке токуют.

— Во всяком случае, запишем, что надо взять.

Павел Александрович, сев за стол, стал записывать: коньяк, ром, окорок, пасху, куличи, бычьи пузыри, чтобы не утонуть, компас, беловскую колбасу [89] беловская колбаса — в XIX в. в доме на углу Маросейки и Златоустьинских разместился один из известнейших московских гастрономов — магазин купца А. Д. Белова. «На доме Хвощинского красуется золотая вывеска, отмеченная свиной головой: такова странная эмблема гастрономии, которою отличил ее купец Белов. Лет 30–40 назад эта свиная голова торговала на всю Москву почти без конкуренции, а ее собственник… покупал дома в Москве». Продукция Белова была своего рода и знаком качества, и подтверждением достатка и состоятельности. Когда гость желал польстить самолюбию хозяина, то, пробуя сыр или колбасу, прямо говорил: «Вот сейчас видно, что беловский товар». .

Коля Петушков, в стороне, объяснил гофмейстеру, что тетерева — одно, а глухари — другое. Глухарь токует не на земле, а на дереве, на суку. Он, когда токует, ничего не слышит и не видит: «Я раз подкрался, когда он токовал, да за хвост его и поймал».

Услыхал Павел Александрович, рассердился и крикнул:

— Довольно этих пошлостей! Надо взять аспирин.

— Лекарства я возьму, — сказал доктор.

— Балык, белорыбицу, — записывал Павел. — Подзорную трубу, английскую горькую, папиросы…

— Капкан, — сказал Караулов.

— Зачем? — спросил Сучков.

— Ловить хорька, а то он кур жрет.

— Экая ерунда! — возмутился Павел Александрович.

Приехали в деревню. Ясный весенний день. Разлив реки.

Приятели с реки не идут. Хорошо в деревне. Соседний лес отражается в быстро бегущей воде. Кое-где плывет оставшийся лед.

У крутого берега Василий Сергеевич и Герасим стоят с острогами и смотрят в воду. В воде положены на дно светлые доски. Когда щука заходит на доску — они ударяют ее острогой.

Несколько лет назад Василий Сергеевич однажды сгоряча слишком сильно ударил острогой, доска раскололась, и он упал в ледяную воду. А у него ревматизм.

Все по очереди растирали его горячей водкой с перцем и внутрь давали. Говорили:

— Пей чай с водкой, коньяк тоже.

И другие все пили, от простуды. Кстати.

На этот раз Василий Иванович был привязан веревкой к дереву на берегу. Привязывал пастух и говорил: «Чтоб барин не утоп».

Коля Петушков захворал. Не в меру приналег на красные яйца. Наложил в карман, ходил и жевал, как орешки. Хлеб держал в руках.

Доктор Иван Иванович сказал:

— Безобразие. У него теперь в животе янтарь образовался, надо спиртом разлагать.

Послали в Петров за спиртом. Разлагали. Коля после лечения едва ворочал языком и сознался в том, что у него новая жена.

В час ночи вышли на крыльцо. Темный силуэт моего сада резко выделялся на мутном небе. Высокие ели стояли, как часовые. Над лесом блестел Юпитер. Пахло землей. Тишина.

Мы шли на глухариный ток. На лодке Герасим перевозил нас по очереди на другой берег реки к большому лесу. Переправившись, мы долго шли краем просеки. Неживая яма. Белый столб — на нем черный орел. Казенник [90] казенник — лес, принадлежащий царской казне. .

Шли огромным лесом, обходя большие весенние лужи. Корни старых елей выпирали и стлались по земле.

Герасим остановился. Слушает… Тихо сказал:

— Чу!..

Слушали и мы.

Вдали перед нами послышался звук, как будто щелкнул разгрызенный орех. Звук повторился еще, еще…

Это щелкал глухарь.

Мы двинулись дальше. Кругом была топь. Герасим то махал нам рукой и быстро перескакивал с кочки на кочку, то вдруг замирал на месте. Мы за ним.

— В чем дело, я ничего не понимаю? — громко спросил гофмейстер.

Сверху недалеко затрещало, и полетели глухари. Герасим махнул рукой, снял шапку и схватился за голову.

— Чего вы, барин? Нешто не слыхали, как ток стучал!

— Ничего не слыхал…

— Надо теперь обождать маненько…

Герасим снова понизил голос.

Василий Сергеевич вздумал закурить.

— Это на охоте — курить! — с укором сказал ему Герасим. — Он же видит за версту, за две. Что вы!

Герасим долго слушал и, собрав нас, едва слышно зашептал:

— Две версты к Яру токуют.

— Слышь, — наклонился он к уху генерала, — слышь, щелкает? Раз, раз… Далече… А то были рядом.

Мы тихо пошли за Герасимом.

Гофмейстер тихо сказал мне:

— Не странно ль, что такая огромная птица щелкает, как чижик. Тетерева ведь токуют, кричат громко, чуфыкают, а эти… Я ведь в первый раз…

Долго шли. В сапогах — вода. Идти тяжело, прыгать с кочки на кочку. Мы остановились.

Герасим каждому из нас указал место. Мне было видно, как он гофмейстера поставил на кочку, где посуше, а сам встал неподалеку от него.

Мы долго стояли. Над высокими макушками леса прошумели в полете большие птицы. Начинался рассвет. Показалась розовая заря. Снизу каркали глухарки, и в двух местах, близко, защелкали глухари.

Герасим взял под руку генерала, и они запрыгали с кочки на кочку. И вдруг — остановились.

Вблизи меня, в короне сосны, щелкнул глухарь. Он сидел на суку, распустив хвост веером, опустив крылья вниз, вытянув прямо шею. Освещенный лучом солнца, он переливал всеми цветами радуги, то синим, то зеленым, то розовым. Это было так красиво, что я загляделся. Внизу токовали тетерки. Глухарь вдруг как бы упал на землю. Справа раздался выстрел. Вдали другой, третий — и еще дальше.

Ко мне шли Герасим и гофмейстер. Герасим нес за ноги большого глухаря и глухарку.

Охотники уже говорили громко.

Убили по глухарю еще и Сучков, и Караулов.

Лес осветило солнцем. Мы выбрались на горку и сели на сухую траву. Сняли сапоги. Развели костер.

В розовом свете весны шли рядом огромные леса. Несказанная красота была в весеннем утре. Что-то живое, радостное, бодрое.

Вблизи закуковала кукушка.

— Кукушка, кукушка, — сказал Василий Сергеевич, — сколько лет мне жить осталось? — и с серьезным лицом, подняв кверху палец, считал.

Кукушка куковала подряд, не смолкая.

— Да ты бессмертный, Вася, — сказал я ему.

— Ну вот и сбили, — рассердился Василий Сергеевич.

А сейчас, когда я пишу это воспоминание красоты жизни в краю родном, эти друзья все спят вечным сном в земле сырой.

В молодости был у меня приятель — ученик Школы живописи, Комаровский. Вместе с ним мы были в мастерской профессора Саврасова.

Он получил через некоторое время от отчима в наследство имение в Московской губернии, близ города Тарусы, и бросил живопись — его увлекло сельское хозяйство.

Впоследствии он приехал как-то ко мне весной, в конце апреля, и звал меня гостить к себе в имение. Имение его, говорил он, замечательное: огромный сад, река под горой, на горе новый дом, — старый сгорел, — множество дичи в лесах, в реке много рыбы. От станции надо ехать на лошадях 28 верст. Лошадей вышлет. «Приезжай, этюды писать».