Александр Кулешов - Белый ветер

— Зачем мы тогда здесь литературу учим, педагогику, политэкономию, английский, наконец? — с подвохом вопрошал Розанов.

— Привет! — откликался Левашов. — Да потому что все нужно. В том-то, брат, и трудность быть политработником. Ты должен знать свою воинскую специальность, как первоклассный командир, и плюс еще назубок знать общественные науки. Хорош замполит, который в философии не разбирается!

— А если комбат философии не знает, тогда как? — продолжал наседать Розанов.

— Может и не знать. Скажем, был такой комдив Чапаев… — Левашов пожимал плечами.

— Ну ты хватил, Юра! — Розанов всем своим видом выражал жалостливое изумление. — Извини, но ты меня удивляешь. Во время гражданской войны дивизиями командовали люди с трехклассным образованием. И не погибни Чапаев, гарантирую, закончил бы он академию, а может, и Академию Генштаба. Сравнил! Сейчас воевать посложнее любой тригонометрии, это тебе не шашкой махать.

— Шашкой махать тоже надо уметь, — недовольно ворчал Левашов, — как, между прочим, и стрелять из пистолета…

— Прошу без намеков… — Розанов поджимал губы: у него не ладилось со стрельбой.

— Словом, я так понимаю, — Цуриков нелегко расставался с какой-нибудь мыслью, он обгладывал ее, как кость, — все мы советские офицеры…

— Будем офицерами… — поправлял Розанов.

— Ну, станем офицерами, не знаю, как ты, я — обязательно буду, — парировал Цуриков. — Прежде всего, мы офицеры Советской Армии, и неважно, кто ты — разведчик, начфин, врач или ракетчик. Уж потом у каждого из нас своя узкая специальность — танки, мины, самолеты и так далее. А у политработника и еще особый профиль — воспитание морально-волевого фактора, то есть солдатской души.

— Ты думаешь, морально-волевой фактор — это человеческие души? — сомневался Левашов.

— Полагаю!

— Между прочим, — спускал их с высот абстрактного спора Цуриков, — наше положение особенно сложное. Мы-таки в первую очередь офицеры, ну и потом, у нас не одна специальность, а целых две: политработники, инженеры, а может и десантники.

— Десантники ли? — усомнился Розанов. Училище ведь не десантное. Когда они высказали командиру роты свои пожелания пойти после училища в десантники, тот посмотрел на них и сказал:

— Просьба не по адресу, товарищи курсанты. У вас в дипломе будет записано, что вы — политработники с высшим образованием инженерных войск. Это я вам, если успешно сдадите экзамены, обещаю. А вот куда вас определят — в инженерные, мотострелковые или еще в какие войска, — не мне решать. Перед выпуском будет комиссия, ей и выскажете желания.

До выпуска же оставалось без малого четыре года.

Конечно, случались и огорчения — наряды, выговоры, неважные отметки. Но Левашова они не обескураживали. Он занимался с увлечением. Особенно любил подрывное дело, взрывные заграждения и минирование. Преподавал эти дисциплины полковник Скворцов, участник Отечественной войны. Он имел много наград. Был ранен — во время неудачного разминирования потерял глаз. Но неизменно шутил по этому поводу:

— Говорят, что минеры ошибаются только раз. Как видите, вранье. Я вот ошибся при расчете и жив, хотя и гляжу теперь на мир одним глазом.

Скворцов умел увлечь курсантов. К тому же рассказывал множество случаев из своей богатой военной биографии.

Однажды полковник принес в класс какое-то сложное сооружение, напоминавшее абстрактную скульптуру — набор проволок, перемежающихся спичечными коробками.

— Вот, — торжественно провозгласил он, — неделю мастерил! Это модель заминирования одного из фортов под Кенигсбергом. Вы только посмотрите на нее! Думаете, легко было разгадать все эти ребусы?

В этот момент в нем говорил профессионал.

Вообще, сложные фугасы, мины-ловушки, хитроумные элементы неизвлекаемости были его любимым делом, и если б в этой области существовали композиторы, как в области шахматных задач, Скворцов, несомненно, получил бы звание гроссмейстера.

Он использовал такой, впрочем, весьма спорный с точки зрения его коллег, подагогический прием: заставлял своих курсантов… играть в бирюльки.

— Давай-давай! — говорил он при этом. — Сможешь разобрать горку, не сбросив палочек, — сумеешь и мину извлечь…

Когда однажды начальнику училища доложили, что у полковника Скворцова на занятиях «в бирюльки играют», генерал воспринял это, разумеется, в переносном смысле и неожиданно нагрянул в класс. Увидев курсантов, сосредоточенных и молчаливых, вокруг бирюлечных горок, он остановился в растерянности. Отменил рапорт преподавателя раздраженным движением руки и долго наблюдал за курсантами. Потом тихо вышел.

Скворцов мог с восхищением говорить о хитроумных немецких минах, но голос его дрожал от ярости, когда он рассказывал о заминированных игрушках для детей или зарядах, которые взрывались, когда наши солдаты пытались убрать тела своих и чужих убитых.

— Это же зверье, а не люди! — кричал он, сверкая единственным глазом. — Это же варварство — детей калечить!

Много позже Левашов узнал, что Скворцов усыновил подобранного им на фронте мальчонку, которому такой вот немецкой минированной игрушкой оторвало руку. Теперь его сын был уже кандидатом наук и преподавал в горном институте технику взрывных работ.

Скворцов рассказал курсантам, как довелось ему разминировать одно здание. Там помещался немецкий штаб, и, когда наши освободили город, оно оказалось едва ли не единственным уцелевшим. А другие уцелевшие сами по себе взлетели на воздух: одно — через два часа, другое — через десять, третье — через пятнадцать… Было ясно, что в них заложены мины замедленного действия и что, наверное, такая же спрятана и в этом — штабном здании. Саперов послали разминировать его.

«Делайте быстро и будьте поосторожнее», — сказал им генерал.

Капитан Скворцов усмехнулся про себя противоречивости приказаний, но в красных от бессонницы глазах генерала была такая бесконечная усталость, что он только приложил руку к козырьку и заторопился к выходу.

И вот Скворцов и его люди, как всегда, самые опытные, но числом поменьше — в здании. Оно почти не пострадало, его покинули, наверное, торопливо и беспорядочно: на столах еще валялись консервные банки, недопитые бутылки, сигареты. Уцелели многие бумаги, топографические карты.

Бродя по комнатам, Скворцов ощущал то привычное спокойствие, ту отрешенность и удивительную ясность мысли, какие неизменно бывали у него во время сложного разминирования.

Он осматривал полы, потолки, затаившие неотвратимую угрозу. Это был наш советский дом. Скворцову казалось, что немые стены отчаянно, изо всех сил старались подсказать ему, где опасность.

— Товарищ капитан, часовой механизм в котельной заложен, — негромко и спокойно доложил пожилой сержант, прошедший с ним и дороги отступления, и дороги побед до этого вот города.