Александр Кулешов - Белый ветер

— Тогда не понимаю, почему…

— А потому, что не к месту ты это замечание сделал, понимаешь? Он командир взвода, отличный командир, заметь. Строг порой излишне, педагогики, как ты, не изучал, диплома не имеет, прапорщик он — не лейтенант, горбом до взводного дослужился, но солдаты его уважают. А ты что сделал?

— Что я? — Левашов слегка покраснел, он начинал понимать.

— Взял да и отчитал его перед всем взводом, как мальчишку, да еще в таких выражениях. Попугаем окрестил.

— Я не называл его попугаем, это я о солдатах…

— Да какая разница! — нетерпеливо отмахнулся Кузнецов. — Нельзя так. Авторитет командира, тем более хорошего, надо беречь. Иначе можно свой растерять. Словом, так! — теперь он говорил жестко, стоял подобравшись, по стойке «смирно». — Приказывать не буду, а совет даю — извинись перед Томиным. И не с глазу на глаз, а перед его же взводом. Повод сам найди. И время выбери. Тут я тебе не подсказчик…

Левашов вышел от командира роты возмущенным. Что это такое? Заместитель он или не заместитель, в конце концов? Неужели ему каждый свой предстоящий разговор с подчиненными на бумажку записывать? Ну не прав же Томин, абсолютно не прав! Он и сказал ему об этом. Может, конечно, резковато, так, в конце концов, они на занятиях взвода, а не на дипломатическом приеме. Извиняться, еще чего не хватало! Уж простите, товарищ гвардии капитан Кузнецов, этому вашему совету я не последую, хоть вы старше и опытнее. Извиняться не стану!

На следующий день в офицерской столовой Левашов подозрительно смотрел на Томина, обедавшего с Русановым за соседним столом. Но оба приветливо кивнули замполиту и продолжали свою оживленную беседу.

Может, не Томин доложил, может, рассказал кто-то из солдат… Ведь говорил же Кузнецов, что у него в роте так бывает. Вот те на! Томин не имеет претензий, а командир роты имеет! Надо прояснить ситуацию.

Он решительно встал и пересел за соседний стол.

— Интересное дело! — возмущался Томин. — Лыж у них новых нет. Соревнования на носу, народ уж месяц готовится, а лыж нет. Вы бы, товарищ замполит, помогли. Черт с ними, отдадим после соревнований, но нельзя же на старье выходить на старт!

Он долго толковал о бюрократах на складе, о важности отстоять первое место, которое его взвод держит уже второй год, о том, что старый инвентарь надо заменять…

Русанов сочувственно поддакивал.

А Левашов почти не слушал. Не может быть, чтоб вот этот самый Томин, излагающий ему свою заботу, таил обиду. Ходил накануне к командиру роты жаловаться.

— Скажите, он хороший солдат, ваш Никифоров, по другим предметам успевает? — неожиданно перебил он Томина.

Тот замолчал на полуслове и некоторое время глядел на Левашова, соображая. Наконец понял и улыбнулся.

— Солдат хороший. Завели вы его вчера. Гвардейцы ему потом целый допрос устроили: как же так, не знаешь, кто такие те танкисты были? Он отбивается: не был, мол, я там, еще и не родился в ту пору. А они наседают: потом мог выяснить. И сейчас, говорят, не поздно. Интересно получилось. — Томин опять улыбнулся: — Солдаты письмо собрались писать, запрашивают имена героев.

— Куда писать? — поинтересовался, как всегда, практичный Русанов, уже понявший из разговора суть дела.

— Не знаю, — пожал плечами Томин, — куда-то запрос шлют, желают узнать имена тех танкистов. — Он помолчал. — Так вот, насчет соревнований, палки старые сгодятся, а вот лыжи…

— Да погоди ты со своими лыжами! — перебил Русанов, отставляя компот. — Ты же командир взвода, сам солдат разбудоражил. Поинтересовался бы…

— Ну я обязательно выясню! — в голосе Томина звучало скрытое нетерпение. — Лыжи мне очень нужны. Не хотим мы никому первое место отдавать!

Русанов и Левашов вышли из столовой вместе.

Они неторопливо шагали по асфальтовой, чисто подметенной аллее. Снег лежал круглыми валами, он придавил ели, белыми шлейфами улегся на ветвях лип. И все же было в воздухе, в небе, в этом сверкающем снеге что-то неуловимое, что говорило о близости весны. То ли не так уж был плотен снег под ногами, то ли доносил ветер еще неясный и все же ощутимый запах приближающегося тепла…

Левашов чувствовал весну в ином. Все острее, все щемящей становилась тоска по Наташе. Порой душевная боль заслоняла другие дела, радости и неприятности, открытия и неожиданности, которыми была сейчас наполнена жизнь Левашова. Почему она не пишет? — задавал он себе вопрос. Как найти ее? Может, отпроситься на два-три дня, слетать? Или поручить розыск немногим девчатам и ребятам из ее института, чьи адреса он сохранил? Но какое-то непонятное чувство удерживало его. То ли стеснялся он признаться кому-то в том, что Наташа забыла о нем, предвидел обидные вопросы, еще более тягостное сочувствие, то ли боялся, что Наташа не простит ему вмешательства чужих людей в их отношения…

Он схитрил: сообщил и домой, и в институт, и друзьям, тем, что еще учились или, окончив, остались служить в училище, — словом, всем, кто так или иначе мог соприкоснуться с Наташей, свой новый адрес. А сам продолжал посылать становившиеся все более короткими письма, порой телеграммы — он уже не верил, что она получает их, хотя отправлял заказными и даже с уведомлением о вручении. Однако обратно они не возвращались. Его письма были сигналами SOS, которые улетают в безбрежный эфир, а Доходят ли они до адресатов, посылающий не знает.

В конце концов он не выдержал. И под каким-то предлогом взял трехдневный отпуск. Два дня ушло на дорогу, день он провел в беготне от Наташиного института к домам ее подруг. Выяснилось, что, успешно сдав экзамены, Наташа получила свободный диплом и уехала в Москву. Одна из ее подруг сказала, что на прощальном институтском вечере Наташа неожиданно выступила в концерте самодеятельности. Она поразила всех своим голосом. И вот якобы, так во всяком случае говорили, случайно оказавшийся среди зрителей преподаватель музыкального училища из Москвы пригласил ее в свое учебное заведение. Наташа долго колебалась, но потом решилась и уехала в столицу. Она никому не пишет, и поступила ли она в училище и, вообще, в Москве ли она — никто толком не знает.

Удрученный Левашов вернулся в городок.

Где сейчас Наташа? Поразительно, но он не испытывал ревности, он просто не допускал мысли, что она забыла его. Возможно, она в беде, в обиде на него за что-нибудь, но не с кем-то другим! Это исключалось. И он без конца искал причины Наташиного молчания.

— …А вот тонкости нет! — дошли наконец до его сознания слова Русанова. — И парень вроде хороший, старательный.

Левашов очнулся, растерянно посмотрел на Русанова.

— Я о Томине говорю: нет в нем душевной тонкости, — повторил замкомроты. — Вот смотри, интересную же штуку его гвардейцы задумали, можно сказать, поход по местам боевой славы решили провести. Заочный такой поход. А он со своими лыжами носится. Ну, я понимаю, мастер спорта, для него победа в соревновании — дело престижа. Так ведь нельзя же дальше собственного носа не видеть…