Александр Кулешов - Белый ветер

Прежде чем произнести тост, Шуров некоторое время стоял молча. Говорил он негромко, и приходилось напрягать слух, чтоб расслышать его.

— Здесь хорошо сказал товарищ капитан, что Юра стал полноправным членом вашей офицерской семьи. Членом нашей маленькой семьи — тех, кто рос с ним с детских лет, — он был и навсегда останется. И это, наверное, высшее качество человека, когда в любом коллективе он становится своим, близким и уважаемым. Это качество настоящего гражданина. И я хочу взять на себя смелость сказать: именно высокие гражданские достоинства моего друга ввели его еще в Одну семью, называемую так в буквальном, а не в фигуральном смысле — в семью Левашовых, состоящую пока что из двух человек. Я говорю это потому, что жизнь, история да и литература доказывают, что полюбить большой любовью можно и жестокого человека, и подлого, и даже ничтожного. Но я верю в то, что Наташа могла полюбить лишь очень хорошего и достойного человека. Потому что сама она благородная и честная натура. Я знаю ее совсем недавно, но ручаюсь за свои слова. В конце концов, — закончил он шуткой, — я следователь. Моя профессия — раскусывать людей с первого взгляда. За Наташу!

Все зааплодировали.

— А я хочу поднять бокал за осуществление моей мечты… — неожиданно начал Цуриков.

— Мы на свадьбе Левашовых, — строго вставила тамада.

— Знаю, знаю! — Цуриков улыбнулся. — Моя уже отшумела и новая пока не предвидится…

— Кто знает… — заговорщицки подмигнул Шуров.

За столом все труднее стало сохранять порядок, несмотря на усилия громкоголосой тамады. Гости раскраснелись, шумели, смеялись, речи перемежались неизбежными криками «Горько!».

— Дайте же закончить! — потребовал Цуриков. — Пью за мою мечту: увидеть свой очерк в центральной газете, — он уже кричал, чтоб его услышали, — очерк о генерале Юрии Левашове, с его большим фото! И еще чей-нибудь очерк в «Советской культуре» о знаменитой певице народной артистке Наталии Левашовой!

Разумеется, все немедленно потребовали, чтобы Наташа спела.

Она растерянно развела руками:

— Инструмента нет…

— Есть инструмент, — ехидно заметил Цуриков. — Насколько мне известно, ты получила сегодня подарок — гитару.

— Ой, забыла! — Наташа прикусила губу, но Левашов так и не понял, действительно ли она забыла или только сделала вид.

— Я начну концерт, — сказал Цуриков, — чтоб ввести Наташу в обстановку, а то без подготовки у нее от волнения может голос пропасть.

Он подмигнул, ударил пятерней по струнам и запел приятным, с хрипотцой, голосом одну из своих любимых песен.

Как часто бывает в праздничных компаниях, после шумного застолья, заздравных речей, бесшабашного веселья наступила лирическая пауза. Каждый, думая о своем, молча слушал песню.

Когда Цуриков замолчал, раздались негромкие аплодисменты. Он передал гитару Наташе.

Она спела романс на слова Есенина, потом русскую народную песню, потом две песни — одну на французском, другую на итальянском языках…

Она пела тихо, вполголоса, но чувствовалось, что сдерживает себя нарочно. Голос у нее был волнующий, низкий, очень проникновенный. А песни — все грустные, с медленной, текущей, подобно широкой реке, мелодией.

Она запела на украинском языке, на английском, а потом, бросив быстрый взгляд в сторону Гоцелидзе, на его родном языке. Когда она закончила, Гоцелидзе вскочил, бросился к ней и расцеловал в обе щеки, на глазах его блестели слезы.

— Ах ра мшвениери хма! Ра хма!.. — прищелкивая языком, кричал по-грузински он.

Наташа и Цуриков пели еще много, им подтягивали хором. Потом, недолго порепетировав, они спели дуэтом. Концерт закончили песней, которую Цуриков написал еще в училище, сочинив и слова, и несложную мелодию.

Потом разбрелись по углам.

Жены Кузнецова и Русанова с высоты своего семейного опыта наставляли Наташу, как жить дальше. Цуриков сообщал Шурову последние московские новости. Офицеры роты собрались в кружок и обсуждали свои дела.

— Не хотел тебе настроение портить, Юра, — нахмурившись как обычно, сказал капитан Кузнецов, — но выговор за Рудакова мы с тобой схлопотали, и Томин заодно. — Кузнецов усмехнулся: — Все мы оказались плохими воспитателями…

Левашов молчал.

Все печально покачали головами.

Потом обсудили и тревожные сообщения о торфяных пожарах. Капитана Кузнецова, оказывается, уже вызывал командир батальона и предупредил, что рота может быть направлена на борьбу с огнем.

На свадебном вечере Левашов перешел с Кузнецовым на «ты», впрочем называя его уважительно Василием Акимовичем. Вообще, думал он, наверное, нет другого такого коллектива, как армия, где бы в течение одного дня людьми не менялась бы форма обращения по отношению друг к другу. Вот Левашов приходит утром в роту, его встречает в отличном настроении командир и спрашивает:

— Ну, Юра, как спалось?

— Порядок, Василий Акимович, — отвечает Левашов.

Начинается рабочий день, идет развод на занятия.

— Вы, Левашов, пойдите посмотрите, что там в третьем взводе, — решает Кузнецов.

— Понял, товарищ капитан, — говорит Левашов.

Вернувшись с занятий, он застает в канцелярии роты вместе с Кузнецовым незнакомого майора и, приложив руку к козырьку, чеканя шаг, рапортует:

— Товарищ гвардии майор, разрешите обратиться?

— Слушаю вас, товарищ гвардии лейтенант.

Затем они идут в столовую обедать, и Кузнецов скажет, жмурясь от предвкушаемого удовольствия:

— Ох, Левашов, сознаюсь, с утра о борще мечтаю!

— Смотрите, Василий Акимович, так и лопнуть можно. Рота осиротеет.

Конечно, есть устав, регламентирующий форму обращения одного военнослужащего к другому. И он строго соблюдается в служебной обстановке. А во внеслужебном разговоре странно бы прозвучала, скажем, такая фраза:

— Гвардии лейтенант Левашов, доложите, как поживает ваша жена!

В то же время Левашов с Кузнецовым могут сидеть за обедом, рассказывая друг другу анекдоты и обращаясь на «ты». Но вдруг командир роты вспомнит про то, что завтра в девятнадцать часов их вызывает командир батальона. Он тут же скажет по уставному: