Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

– Тогда что же?..

Ректор улыбнулся, стараясь смягчить впечатление, которое его резкое вступление произвело на епископа. Пялужис действительно беспокоил его, но это беспокойство можно было сравнить с беспокойством талантливого скульптора: творение закончено, это признает всякий, однако творец все еще не может передать его заказчику, провидя несовершенство деталей, незаметное для стороннего взгляда.

– Ваше святейшество, видимо, наметили ему соответствующее место? – спросил ректор.

Епископ на минуту заколебался – признаваться ему или нет, – но скрывать то внимание, которое он несколько лет уделял своему протеже, не имело смысла. Поэтому он сказал:

– Воистину так. Я намереваюсь дать ему приход в Куршах.

– Вот и я подумал, – ректор вздохнул с облегчением, – не следует ли ему несколько лет поработать в приходе? Хотя бы и на той же Куршской косе. Неважно где.

Епископ задумался, потирая ладонью чисто выбритый подбородок: он пытался нащупать причину, подвигнувшую ректора на такое решение. Ему пришлось признаться себе, что она ему неизвестна.

– Внимательно слушаю вас, – сказал он.

– По правде говоря, то, о чем я хотел бы поговорить с вами, касается некоего аспекта будущего. Иными словами, мое мнение может напоминать пророчество. Но я уже не первый год занимаю ректорское кресло и дерзну признать, что в отдельных случаях могу предвидеть будущее своих подопечных. Мы оба понимаем, что иные духовные посевы приносят плоды лишь одного сорта, именно потому такое предвидение будущего не превысит наших реальных возможностей.

Епископ понятливо кивал, словно желая сказать, что об этом и говорить не стоит: и так ясно.

– Итак, мне не дает покоя мысль, что с течением времени из Пялужиса вырастет мизантроп, который, пусть и не чувствуя открытой ненависти к людям, так и не сможет их полюбить.

– Вот оно что, – с сомнением пробормотал епископ.

– Не хочу утверждать категорически, – ректор приготовил пути к отступлению. – Это всего лишь домысел, который, однако, подкреплен моими многолетними наблюдениями. Ранее я не поднимал этой темы в беседах с вашим святейшеством, желая сам в этом убедиться.

– Выходит, – заметил епископ, – что, как бы тут выразиться, его любовь к ближнему не слишком очевидна?

– Ах нет, что вы. Напротив, она чересчур очевидна.

– Как же это так? – смутился епископ. – Ужель слишком большая любовь всегда превращается в равнодушие к объекту любви? Между нами говоря, я не совсем…

Ректор почувствовал превосходство перед этим человеком, напоминающим иконописный лик Христа: он-то лучше знает людей. Да, лучше. Однако ректор не так прост, чтобы выдать себя. Для него нет ничего важнее дела.

– Буду откровенен с вашим святейшеством: через мои руки прошло немало молодежи. Среди них были и прямодушные, и более скрытные типы. На одних мы возлагали больше надежд и упований, на других – меньше. И надо вам сказать, что те, кто на первый взгляд вызывали доверие, не всегда его оправдывали. Далеко не всегда. Скажу вам как на духу: жизнь показывает, что их собственные притязания и цели далеко не всегда бывают критериями их человеческой и пастырской ценности. Мы обязаны найти подлинные критерии и кое-чего достигли на этом пути. Увы, достижения эти скорее негативного характера: мы знаем, по каким признакам мы не можем о них судить. Но и это немаловажно. Мы знаем, что большинство людей, в юности особенно верящих, что их призвание – любить людей, позже становятся человеконенавистниками.

– А вы сами-то в юности не были в этом уверены? – спросил епископ.

– Не о нас сейчас речь, – ответил ректор. – Но раз уж ваше святейшество спросили, – нет, не был. Меня в то время волновали совсем иные материи. Совсем иные.

– Прошу простить меня, я вас прервал. Я только хотел проверить, не основываются ли ваши наблюдения на личном опыте.

– Нет, – грубовато брякнул ректор. – Они основываются на самых проверенных методах поиска истины.

– Полноте, полноте, – миролюбиво сказал епископ. – Я не хотел вас задеть. Я только не понял, почему идеи любви вредят молодежи.

– Видите ли, ваше святейшество, идеи любви к ближнему они заимствуют из книг, от нас, их наставников и воспитателей, то есть «снаружи», но не пестуют их сами, то есть не получают их «изнутри», из глубин своего сознания. Подобная любовь недостаточно индивидуальна, она слишком просветительская, они любят без отбора, всех сразу, зная, что надо любить всех, думая, что любить всех – значит любить каждого. Вот в чем их ошибка, в дальнейшем приносящая нежелательный плод. Так понятая любовь никогда не сравнится, допустим, с любовью к матери, потому что последняя чересчур абстрактна. Словом, они порываются любить все человечество, не будучи готовы любить кого-нибудь, кроме своей мамы.

– Но ведь время может изменить сие обстоятельство, и не всегда в дурную сторону.

– Конечно может, и изменит, – подтвердил ректор. – Однако время ведь тоже не абстракция. Время – это множество отношений между людьми, все новых и новых форм общения, а эти юноши принимаются общаться со всеми одинаково, словно обладая одним, годным на все времена универсальным шаблоном – любовью ко всем. Если бы все люди были такими, как они, нам не пришлось бы об этом говорить. Но люди очень хитры, порой бессознательно. Они используют чужие слабости. Наши вьюноши, уверовав, что важнейшее выражение любви к людям – это полное доверие к человеку, без малейших сомнений верят всевозможным наговорам, наветам, которые распространяет определенная часть окружающих, особенно привычных к такой деятельности. С такими людьми неизбежно сталкивается всякий, только не всякий попадает в расставленные ими силки, то есть не всякий заранее настроится верить всему, что он слышит. Человек, настроившийся верить, всегда найдет достаточно пищи для своей веры, потому что те, кто провидят хорошую и плохую стороны любого человека, чаще всего не любят об этом распространяться, и, напротив, те, кто считают другого лишь воплощением зла, прожужжат об этом уши любому встречному. Окруженный несколькими такими зоилами (пусть не все его окружающие таковы), наш юноша решит, что хороших людей на свете отродясь не бывало. Из этого он сделает вывод, что любовь к людям не окупается, что их не за что любить. И он не станет их любить. Ему не будет их жалко, если их постигнет беда, он не станет радоваться вместе с ними, когда их посетит успех. Он будет к ним равнодушен – что может быть хуже для представителя нашего сословия? Он перестанет любить даже мать, отца и брата, и когда они умрут, он о том не пожалеет, хотя никому этого и не покажет. Если бы он их ненавидел, ненависть вынудила бы его хоть раз раскрыться, он не раз при всех обнажил бы свое угрюмое сердце. Но он будет холоден и равнoдушен. Сколько сейчас таких людей! Никто так ничего и не заметит, упрекнуть его будет не в чем, не за что ненавидеть или, напротив, любить, не из-за чего желать ему смерти, домогаться его имущества или общественного положения. Никто, даже самые близкие ему люди, не узнает, что сердце его – глыба льда. Порой кто-то обратит внимание на холодность его характера, но отнесет ее на счет его ума, интеллекта, которые будут пользоваться уважением, потому что частички почестей, кои завоевал в обществе ум сей (на самом деле острый лишь относительно некоторых объективных материй), этой частички похвал и чести хватит и на их долю. Да будет известно вашему святейшеству, я изобразил типичнейший образчик такого человека.