Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

Епископ долго молчал, задумчиво глядя на обложку какой-то книги, которую держал в руке.

– Все это крайне странно, – наконец заговорил он. – Загадочный характер вы мне предъявили, сударь. Значит, Пялужис тоже таков?

– Ну, я бы не смог поручиться, что именно таков, каким я его изобразил вашему святейшеству. Но они все примерно таковы, эти Люди Нового Времени, как мы их между собой называем.

Брови епископа взлетели вверх:

– Люди Нового Времени?

– Да, это имя прилипло к ним. Остроумно, ничего не скажешь. Не помню, кто первый пустил его в оборот.

– И кто же этот ваш Новый Человек?

Ректор смутился:

– Попробую хотя бы в общих чертах объяснить вашему святейшеству, какого человека мы так прозвали. Люди Нового Времени немало взяли от Иуды Искариота: такой человек может при надобности предать то, что он любит больше всего на свете. Ведь Человек Нового Времени весьма рационален. И в этом его слабость. На рационального человека действуют разумные доводы. Его можно убедить, и убедить в чем-то абсолютно противоположном тому, во что он верил. Вот мы с вами, к примеру, не таковы. Мы поспешим признать, что аргументы сильны, но все равно будем стоять на своем, полагая, что просто не можем найти контраргументов посильнее, но они есть. Такими мы и умрем. А Люди Нового Времени не таковы. И потому, как бы тут выразиться, вызывает сомнения их нравственная устойчивость. У нас с вами не возникает вопроса, почему мораль такова, какова есть. А у них может возникнуть.

– Вы тут все прямо какие-то метафизики, – улыбнулся епископ, и ректор сам себе удивился: ему показалось, что комнату на миг залил ослепительный свет – ну и харизма у человека!

– Впрочем, важно не это. – Лицо епископа снова стало строгим. – У нас нет времени на метафизику. Значит, вы, сударь, полагаете, что, прослужив несколько лет в деревенском приходе, Пялужис обретет необходимые духовнику свойства?

– Именно так, – кивнул ректор, – я думаю, что это научит его истинной любви и уважению к человеку как он есть, просто человеку. Мне кажется, приход развеет его выспренние юношеские мечтания, сделает его мужественнее и устойчивее к нравственным испытаниям.

– Знаешь, милый, как нелегко мне принять подобный рецепт. Я все уже было наметил и решил загодя. Ты на самом деле считаешь это необходимым?

– Разве я стал бы изнурять себя и ваше святейшество столь долгими рассуждениями? В одном лишь сомневаюсь – достаточно ли этого.

– А что, если я оставлю его при себе? – спросил епископ. – Я бы все время мог за ним присматривать и направлять в нужное русло… Ты же знаешь, какие надежды я возлагаю на Пялужиса.

Ректор плотно сжал губы, словно подавляя нахлынувшую печаль, затем сказал:

– Это было бы слишком большим риском и ответственностью. Кто знает, не решит ли Господь сократить дни наши на этой земле? Тогда юный росток сей станут гнуть и ломать ледяные угрюмые вихри. Уверены ли ваше святейшество, что те, кто придут после нас, захотят продолжить начатые нами труды?

– Да, да, верно. Искренне благодарю тебя за отеческую опеку юноши. – Епископ поднялся. – Если позволишь, ответ я дам завтра.

– О! – ректор скромно развел руками. – Безусловно. Никогда не следует вести себя поспешно и, как говорится, необдуманно.

Все началось с того, что я забыл притворить окно на ночь, и пламя охладило мое тело. Атмосферный воздух есть не что иное, как остывший огонь, утративший яркий цвет и жар. Так нас учат материалисты, утверждающие, что ничто в мире не исчезает бесследно. Куда же в таком случае девается пламя догоревшего пастушьего костра или растопившейся печи? Оно становится прозрачным, то есть превращается в воздух, которым мы дышим, которым волею Божьей дышат деревья, звери, птицы и камни, и, говорят, даже рыбы.

Тело мое остыло и начало затвердевать, я проснулся, и первое, что я ощутил или воспринял, был терпкий – но до чего же приятный! – запах увядающих ландышей. По ночам они, гляди, сподобятся пахнуть так сладко, и, возможно, причиной тому погасший огонь, который под видом черного ночного воздуха так действует на хрупкие белые цветы, что те стараются в мгновение ока отдать все, что им даровано на долгий срок. Возможно, застывая, они чувствуют свою смерть и поют последнюю песнь, словно лебеди, их тихие гимны и есть тот аромат, что растекается повсюду, не исключая и комнаты, в которой я только что проснулся.

Прекрасно сознавая, насколько ядовит ночной воздух, я не встал, чтобы закрыть окно, только укрылся потеплее и, раздув ноздри, ловил ароматную песнь ландышей, которую они, словно хористы пресвитерианского хора, распевали на склонах лощины, тоже покрытой тьмой.

Переполненный каким-то почтительно-праздничным настроением, я не засыпал более, только лежал, наблюдая в окно за месяцем-странником и, как мне свойственно, вкушая величие творения. Новые времена со всеми дерзкими мыслями, углубляющими наши знания о мире, не в силах повредить идее Всевышнего. Отверзая неслыханные тайны и показывая, что мир куда глубже и сложнее, чем мы до сих пор полагали, они свидетельствуют о том, что эманации божества мощнее и обильнее, нежели мы смели надеяться, даже считая его Всемогущим. Не вызывает сомнения, что кроты, работая своими сильными членами – дарованными Господом лапами, – вгрызаются глубоко в землю, до самого ее центра, минуя залежи золота и драгоценных камней, стремятся к цели, дабы, познав ее, завладеть миром, данным им Творцом, – подземельями. Подобно им, человек, обладающий разумом, должен стремиться познать весь мир, дабы овладеть тем, что дал ему Бог. Почему же, подумалось мне, кроты все же вылезают порой на земную поверхность? Возможно ли, что им небезразлично то, что таится по эту сторону их цели? Сомневаюсь. Скорее всего, это кроты-отшельники, или заблудшие кроты. Кроты, слишком интересующиеся собой и потому сбившиеся с уготованного им пути. Познание чужого, иного – вот величайшая ценность, приносящая плоды.

Запах цветов, раздражающий обоняние, вместе с тем волновал и другие чувства: они стали острее и восприимчивее. Вдалеке я услышал ритмичный цокот конских копыт – всадник летел галопом, но звук был тише воды и ниже травы, днем я бы его вообще не расслышал сквозь бытовые шумы. Кто бы это мог быть? Откуда он скачет? На таком расстоянии невозможно было сказать, к нам или от нас скачет всадник. Конокрад? Все может быть.

Я лежал, прислушиваясь, вдыхая, чувствуя и размышляя, и понемногу мной овладело беспокойство. Исподволь, исподволь оно проникло в душу – уверенность, что в мире этой ночью что-то не так, как должно быть. Возможно, я совершил ошибку, проснувшись, возможно, ошибся мысленно, и из-за этой ошибки вся действительность, доступная моим чувствам, а затем и мозгу, приобретает неверные, неподлинные, чудовищные черты, образ мира деформируется, здание творения кривится и заваливается набок, и… о Господи, что из этого может выйти? Быть может, этой ночью Господь разбудил меня, чтобы показать мою физическую немощь перед землей и небом, и звездами небесными. И впрямь, ухватившись за эту мысль, я ощутил то, что ощущало первое в мире насекомое. (Ах, Пялужис, Пялужис!..) Первый на свете жук летал по миру, и ему казалось, что он властелин всея земли и владыка небес, потому что ему еще не приходилось встречаться с другими существами, и он ничего о себе не знал. Он не ведал, велик он или мал, сам себе он казался всего лишь жуком, и больше ничем, только властелином зримого мира. Но вот прилетела птица, схватила жучка, собираясь его проглотить. Вот тогда-то жук осознал себя, почувствовал свою космическую мизерность, ничтожность, и так закричал от отчаяния, как будто эхо его крика могло достичь слуха всех жуков в мире, всех, кто будет после него, всех мелких, малюсеньких жучков, которые никогда не были и не станут властелинами мира, потому что их склюют пичуги.