Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

Его истории никак не повлияли на тех, кто его слушал, да и о нем самом вскоре забыли. Только одному человеку рассказчик показался и пророком, и попрошайничающим учителем, слова которого позже подтвердились. Человеком этим, испытавшим позже на своей шкуре, что общие и ни к чему не обязывающие пророчества могу порой принимать конкретный и ясный облик, была Пиме, нареченная Криступаса Мейжиса. Рассказчик был единственным человеком, с которым она была по-детски откровенна, она же была единственной, с кого он за беседы не брал ни денег, ни продуктов. Неизвестно, вспоминал ли он ее когда-нибудь позже, меся грязь проселочных дорог. Никто ничего больше о рассказчике не слышал.

Настоятель Пялужис сам рассказчика не видел, но вдоволь наслушался о нем от прихожан. Ему не нравился этот старик, возмутивший, по его мнению, покой людских умов, и однажды он упомянул это с амвона в полной верующих церкви. Когда вечером рассказчику пересказали его проповедь, тот только поморщился:

– Пуст тот, кто, стоя на горе, бранит пустого, но не всегда – бранимый. Никакой священник не может изменить моей души, потому что у меня ее нет.

Слышавшие это зашлись от смеха.

Альбас впервые увидел рассказчика спустя неделю после его появления в корчме. Альбас (с того памятного дня, когда юный граф посетил его и извинился, всей душой преданный последнему) вместе с Перцем и несколькими его товарищами (поговаривали, будто эта дружина оплачена из кошелька старой графини) как-то заглянул в шинок и заказал пива со свининой. Рассказчик сидел в своем углу и, не сводя глаз, разглядывал ружья графа и его банды, расставленные у стены, широкополые шляпы, повешенные на крюках, и длинные ножи, которыми молодцы резали мясо. Перец заметил взгляд старика и перестал жевать.

– Йоунис, – повернулся он к одному из товарищей, щеки которого обросли белой щетиной, – чего этот попрошайка разглядывает наш скарб? Не собирается ли, часом, что-то свистнуть? Кто он такой? Иди и спроси его, чего он так раззявился.

Йоунис – а он ранее уже слышал рассказчика – ответил:

– Это рассказчик. Он не вымолвит ни слова, пока ему не будет за это заплачено.

– Славно. – Перец пришел в восхищение. – Дорого ли он берет?

– Гроши. Но даром слова не скажет.

– Так заплати же ему, – велел Перец и положил кусок мяса себе в рот.

Йоунис поднялся из-за стола и подошел к рассказчику. Кинул монету в пустую тарелку, из которой старик только что ел, и громко, чтобы слышали его приятели, спросил:

– Чего ты пялишься на наши пушечки?

Позже Альбас пересказывал это Пиме:

– И ты знаешь, Пиме, что он ответил, старикан этот?

Пиме покачала головой.

– «Сколько на свете ненужных мне вещей». Вот что он ответил, – смаковал свою повесть Альбас. – Граф потом говорил, что ровно так же когда-то ответил один философ. Но скажи мне, Пиме, откуда этот старик может знать, что и когда сказали философы. Барану ясно, что он сам это придумал.

Альбас цокнул языком.

– Нет, Пиме, ты непременно должна сходить его послушать. Граф теперь чуть не каждый день ходит.

– Это Перец тебе велел? – спросила Пиме, перебирая картошку.

– Велел что?

– Привести меня в шинок.

– Нет. Что ты, Пиме. Разве граф может мне что-то повелеть? – Альбас смутился, но держался гордо.

Пиме не отвечала. Какое-то время она просто молчала, в прозрачном прохладном воздухе были слышны только всплески бросаемых картофелин. Потом промолвила:

– Зачем ты якшаешься с графом, Альбас?

– Мы друзья, – Альбас произнес это с пылом, словно опасаясь, что иначе Пиме может усомниться в искренности его отношений с графом.

– Какие из вас друзья? На что ты ему сдался, Альбас?

– Нет, Пиме. Ты не сможешь этого понять. У графа большое сердце, только он скрывает его. Его душа изранена, и он старается не выказать этого.

– Его лицо напоминает птичью голову с клювом. – Пиме рассмеялась медным смехом.

– Не надо так говорить об этом человеке, – сказал Альбас. – Тем более что он, мне кажется, любит тебя. Но это неважно. Это его, не мое дело. Я всего лишь хочу сказать, что если бы у него не было сердца, он вряд ли подружился бы со мной, простым пареньком. А он увидел и оценил меня.

– Мне кажется, ты ему зад лижешь. – Ее смех стал злее.

– Ах, Пиме, Пиме, чтоб у тебя язык отсох за такие речи.

Она выпрямилась и сурово взглянула на него обычно туманными глазами:

– Иди отсюда, Альбас. Больше не хочу тебя знать. Ты перестал быть врачом. Теперь от тебя можно ждать беды.

– Тебе вечно повсюду мерещились беды, Пиме, – робко оправдывался Альбас.

– Иди своей дорогой, Альбас. Не мешай мне. Если нет, я спущу собаку.

– Она не тронет меня, Пиме. Она хорошо меня знает.

– Теперь даже она и та тебя не знает. Теперь уже тронет.

И все-таки она пошла в кабак поглядеть на рассказчика. Уговорила Криступаса отвести ее, а он, известно, не мог ей отказать. Они пошли в кабак рано утром, надеясь, что никого, кроме них, там не будет. Старик сидел в темном углу и сосредоточенно ел гороховый суп. Перед ним стоял непочатый шкалик водки. Встретив чужого человека, Пиме бывала робка, как маленькая девочка, потому Криступас подошел к едоку, ведя невесту за руку. Пиме не могла понять, какое желание привело ее сюда. Она соскучилась по чему-то новому, чему-то неизведанному, но что это, она и сама не знала. Это была не страсть к переменам, скорее возможность почувствовать, что мир велик и многообразен, не ограничен ею, ее деревней и заботами ее соседей-крестьян. Она надеялась, что рассказчик покажет ей это.

Криступас повел себя необычно. Вместо того чтобы подойти, поздороваться и положить на стол монетку, как было положено, он стоял как вкопанный, с изумлением глядя на старика, а тот на него, потом на Пиме. Пиме покраснела.

– Лизан? – вполголоса спросил Криступас.

– Да, Криступас, это я, – отвечал старик. – Не знал, что ты здесь живешь. Это твоя женушка? Присаживайтесь. Мейжисам всегда везло. Все их женщины были хороши собой. Потому я вас и не любил. Моя мать была на вид вылитой ведьмой. И бабушка была ведьмой. И другая бабушка. И все мои тетки и сестры были словно извлечены из преисподней. Мейжисам они даже в служанки бы не годились.

– Я думал, тебя уже нет в живых, Лизан.

Пиме слушала эту беседу, вся дрожа. Оказывается, Криступас, такой тихий, неприметный в деревне человек, тоже был из другого мира, из неизвестности, в которой до той поры жил и этот рассказчик, столь похожий и столь непохожий на святого.

Она ведь ничего не знала о прошлом Криступаса. Теперь он вырос в ее глазах, стал значительнее, овеян какими-то тайнами. Она притихла, как мышка, сидела, слушала.

– Я жив, – ответил Лизан. – Где же я могу быть.

– А я думал, ты умер. – Пиме вздрогнула. – Ты же очень старый.