Джика Ютеш - У нас в Крисанте

Теперь уже дяде не отвертеться. Надо чинить крышу и вставлять в маленькие, забитые досками оконца стекла. Тетка торопится выровнять глинобитный пол и побелить стены. Хибарка стала словно светлее и просторнее. Если бы еще побелить наружные стены, она бы стала еще светлее, но известка вся вышла, и белить нечем…

— Ничего! Поживем и так, а там построим новый дом. Надо только немедленно поставить вокруг двора надежный забор.

Дядя молчит и не мешает тетке строить свои планы. Но это не значит, что он с ней согласен. Из Крисанты он все равно не уйдет.

— Ну, раз так — переберусь одна! Заберу ребят и переберусь!

— Сожрут тебя, Олимпия, там зимой волки! — пугает ее дядя, ухмыляясь в усы. — Подождала бы до весны. А там видно будет.

А Томека, как всегда, подливает масла в огонь.

— Поторапливайся, Олимпия, поторапливайся! Не переберешься вовремя в свои барские хоромы на луговине, глядишь — государство их и национализирует! — смеется он.

Томеке, конечно, горя мало. Он завтра уходит в Зэворыту. А тетка все плачет. Ведь старый барин ни копейки не завещал для выплаты жалованья, а из трибунала все еще нет ответа. Так до сих пор и неизвестно, имеют они право на домик и землю или нет.

Тетка на чем свет стоит клянет старого барина. Умер и оставил их нищими! Но делать нечего, надо ждать… А зима, как на беду, ранняя. Дует холодный ветер, с неба хлещет ледяной дождь вперемешку со снегом. Были бы у тетки в запасе дрова, она бы все равно перебралась в хибарку. Но дрова и в Крисанте кончились. Пришлось дяде даже срубить в саду засохшее абрикосовое дерево. Срубает он на винограднике и старый орех…

В Крисанте холодно и очень тоскливо. Хорошо еще, что ферму навещают на машине разные люди или, как их называет Томека, «товарищи». В один из таких приездов товарищи привезли бумагу, в которой было написано, чтобы им выдали лошадей и коров. Скот угнали на государственную ферму в Зорлень.

Затем приехали другие товарищи. На этот раз за мебелью. Но забрали они не всю мебель, а только ту, что стояла в гостиной: стулья и диваны с золочеными ножками, зеркало и люстру с хрустальными подвесками. Мебель эта предназначалась для Государственного Народного театра.

— А кто это такой «государство»? — спрашивает Михэлука тетю.

Но тетка только цыкает на ребят. Не отходя ни на шаг от грузчиков, с мрачным видом следит она, как выносят мебель.

Как только грузовик выехал за ворота, тетка, сердито плюнув ему вслед, лезет под лестницу и вытаскивает два серебряных подноса с зубчатыми краями и продолговатый ларец. Ларец падает, крышка открывается, и из ларца вываливаются серебряные ложки. Тетка торопливо заворачивает их в передник и уносит в свою комнатку. Михэлука пробирается украдкой за ней и заходит в комнату как раз в ту секунду, когда тетка прячет серебро в узел с подушками и запихивает узел под кровать.

— Ты что глаза пялишь? — сердито спрашивает она краснея. — Чем отдать чужим людям, лучше сами попользуемся. Мы-то в Крисанте всю жизнь трудились не разгибая спины, и я, и твой дядя, и твоя несчастная мать! — бормочет она и в сердцах сплевывает. — Еще чего выдумали — гостиную отдают театру, будь он трижды неладен! О театре у них вся забота, а чтобы выдать человеку на руки какой полагается документ — их нет!

Бедная тетка! Этот документ сведет ее в могилу! Каждый божий день ждет она ответа, а ответа все нет и нет. Все готово уже к переезду, все вещи уложены, и теперь тетка старается запрягать узлы и ящики подальше от чужих глаз. Ящики прикрыла рваным мешком, а сверху поставила швейную машину.

— Машина несчастной Рафилы! — вздыхает со слезами тетка, старательно запихивая узлы под кровать. — А это все мои вещички.

Тетка беспрерывно что-то подбирает и засовывает в старые наволочки и мешки Раньше она даже не посмотрела бы на все это разбросанное по темным чердачным закоулкам барахло. Старые шлепанцы барина, поломанный зонтик барыни, пустые банки, склянки… Но сейчас все бережно собирает и прячет, ласково приговаривая:

— Мои это вещички, мои! Сколько лет мы работали, спину гнули, а теперь и голову негде приклонить, — бормочет она, в который раз перевязывая свои узлы, словно собираясь в бог весть какую дальнюю дорогу.

Какую вела тетка войну с дядей, чтобы заставить его уехать из Крисанты!

Томека стал механиком машинно-тракторной станции, перебрался в Зэворыту, оставил дяде ружье, и дядя остался в Крисанте один-одинешенек. Предстоящие перемены его как будто совсем не волновали.

— Да пусть устраивают здесь что хотят! Хоть больницу, хоть гостиницу, мне все равно! Государство приказало мне тут остаться, платит за это жалованье, и я с места не сдвинусь!

— «Не двинешься с места»! — передразнивает его тетка. — Торчишь, как воронье пугало на жнивье!.. Ему и горя мало, что я из последних сил выбиваюсь. Как-нибудь ночью прикончат тебя разбойники.

Но, как видно, дядю ее слова совсем не трогают. Ведь он получает жалованье как сторож. Но вот наконец тетка получила долгожданную бумагу со всеми печатями и подписями, документ, удостоверяющий, что луговина и стоящий на ней домик являются собственностью Олимпии и Гаврилы Бреб. Тетка забирает вещи, обоих ребят и немедленно перебирается в крытую камышом хибарку. Наконец исполнилась мечта всей ее жизни — Олимпия Бреб стала хозяйкой!

Скучная и печальная это была зима. Ссоры следовали за ссорами. Чтобы как-то их избежать, дядя редко наведывался в маленький домик. Стоило тетке его увидеть, как она тут же начинала отчаянно браниться. Затем следовали безудержные слезы, и тетка замертво валилась на постель. На другое утро она с трудом вставала, чтобы сготовить ребятам какую-нибудь еду. А мальчики бродили по пустынному двору, словно побитые щенки. Выходить за ограду тетка им не разрешала, а то они уже несколько раз порывались сбежать в Крисанту. Михэлука и в самом деле охотно остался бы там насовсем. Дядя торчал на ферме одинокий как сыч, непрерывно курил и, по примеру Томеки, изредка напивался и спал как убитый. Но Михэлука не мог удрать. Не мог удрать из-за Бенони. Уж очень он жалел этого глупыша. Стоило Михэлуке хоть ненадолго отлучиться из дому, как Бенони принимался отчаянно плакать. А когда они вдвоем убегали куда-нибудь, им здорово попадало от тетки. Ребята очень тосковали по Томеке и при первой возможности мчались на кузню. Может быть, их друг вернулся? Ежик, с которым ребята так любили играть, тоже давно сбежал, и двор усадьбы, в котором теперь не слышно было шуток и смеха Томеки, казался им печальным и заброшенным!..

Щенок Кармины еще не открыл глаз и почти все время спал. Такой он еще был глупый и беспомощный: не умел даже лакать молоко из миски и жалобно скулил, как только мать от него отходила.