Михаил Новиков - Природа сенсаций

— Это чего? — спросил Колычев прерывистым голосом. — Памятник, что ли?

— Какой нах памятник, — отозвалась Катя. — Реальный Кусто.

— А чего же он молчит? — Колычев часто моргал, замерев с бутылкой водки в руке.

— Пока сказать нечего, — пояснила Катя. — А начнет — не остановишь. Мало не покажется.

— Как вы это сделали?

— Да мы-то ладно. Как вот ВЫ это сделали? Исследователя глубин в дверь запихнуть… Не знаю, что у вас за штаб такой.

— Луша! Подождите… Катя! — забормотал Колычев. — Объясните мне. А он тяжелый? Как вы его из двери-то вытащили?

— Взяли да вытащили, — сказала Луша.

— Она же твердая.

— Ну и что? Не тверже человека.

— А? Да… — Колычев повернулся, посмотрел в темное зеркало. — Да. Может быть, выпьем? Я выпью.

Он взял со стола стакан, когда Кусто шагнул к нему и, осыпая на ковролин белую пыль, накрыл стаканчик Колычева ладонью. «Капитан Кусто», — пронеслось в голове у Колычева какое-то смутное понимание происходящего, но тут же исчезло, оставив шлейф в виде единственного слова «командор».

— Держи его, Жак-Ив! — крикнула Катя фальцетом.

Белый Кусто сделал шаг и сзади обхватил Колычева каменными и совершенно холодными руками. Твердая ладонь подперла подбородок критика и запрокинула вверх его голову. Колычев стал было кричать, но нечеловеческий палец Кусто лег ему на горло, прекратив всякий звук.

Что же теперь будет? Колычев скосил глаза и увидел в комнате какое-то движение. Отчего-то догадался он, что ему ни в коем случае нельзя подпускать к себе девиц, и задергал ногами — но нога Кусто оплела его нижние конечности и зафиксировала их.

На горле Колычев почувствовал ледяное дыхание — и тут же с обеих сторон кадыка в его шею впились молодые девичьи зубы. Уколы были небольшие, небольные — не больней, чем когда берут кровь на анализ.

Время для Олега Колычева остановило свой бег, и он не мог бы сказать, когда же наконец — через минуту или через час — он услышал сытые голоса.

— Знай аграриев, — гордый Катин.

— Ебарь кошачий, с девочками захотел поразвлекаться, — осуждающий Лукерьи.

— Пошли, сестра Земля.

— Пошли, сестра Луна.

Объятия Кусто ослабли, затекшие ноги Колычева подкосились, и он рухнул на пол, где стоял.

Открыв глаза, первое, что увидел Олег, была швабра уборщицы, затем обнаженный наизготовку револьвер охранника.

Было утро, солнце било в огромные окна штаба, слышались все нарастающие голоса, радиопереговоры, и, мало-помалу приходя в себя, руководитель штаба обнаружил, что вокруг него собирается порядочная толпа. Перевернутый стул, недопитая бутылка и разлившийся сок дополняли жалкое зрелище.

Объяснение с Полумеровым было неизбежным.

На слабых ногах Колычев вошел в кабинет лидера правого блока.

— Юрий Анисимович, я все объясню, — начал было он.

Но Полумеров прервал эту сбивчивую речь:

— Да, в общем, можете и не объяснять.

— Нет, нет! — воскликнул Колычев. — Разрешите, я хоть покажу.

Он запрокинул голову:

— Видите? Видите?

— Ну что? — вяло, без интереса спросил Полумеров. — Царапины вижу. Понимаю, что вы тут не один кувыркались. В угаре страсти, так сказать.

— Какой угар? Какие страсти? Из меня кровь пили!

— Ну, уж теперь, Олег Гаврилович, вы из нас кровь пить не будете. Мы среди правых пьянки позволить не можем.

— Но…

Однако Полумеров замахал руками:

— И разбираться ничего не хочу! Уволены, уволены — раз и навсегда.

— Но Кусто… С Кусто-то что? — начал было опять Колычев, понимая, впрочем, что все совершилось уже необратимо.

— Проспитесь! — только и посоветовал ему напоследок лидер правых.

Жалкий, нечистый — на брюках желтело пятно грейпфрутового сока, — Колычев вышел из штаба. И точно вчерашним своим незадачливым маршрутом пересек Тверскую и вплелся в толпу, заполнявшую Камергерский.

На углу, напротив «голубого» кафе, он увидел двух жавшихся у какого-то сверкающего подъезда девиц. Странное дело — сейчас Колычев не мог бы распознать: они — не они?

Однако он не стал долго разглядывать их, а вместо того сжал в кармане кулак и погрозил им: он был уверен, что в метафизическом пространстве эта угроза была видна и еще как весома.

Впрочем, вот что: тут же он распустил кулак и задумался. Прохожие обтекали его, некоторые толкали. Асфальт тускло блестел. Мало-помалу начал он понимать: что-то новое, что узнал он сегодня в ночь, ничуть не менее интересно, чем политика. И способно так же точно засосать и прилепить к себе. Он вдруг начал понимать, что еще не раз придет сюда — в поисках таких же случайных собеседниц — Земли и Луны, способных вывести его снова под ослепительный каменный взгляд Кусто.

Или кого-то другого.

«А, ладно. Потом», — Колычев кивнул и пошел, все ускоряя шаг, неизвестно куда.

Под утро пошел мелкий, гаденький дождик, а когда вышли на Садовое кольцо, оказалось, там еще дует и стало вообще холодно.

«Зря вы это, Александр Иванович», — подумал про себя Александр Иванович.

Александр Иванович Каменнозерцев, сорокалетний писатель-проститут.

Тут меня, автора, смущает одна вещь. Говорят, нехорошо делать героем писателя. Если делаешь героем писателя, это очень выставляет тебя в неудачном свете. Вроде ни о чем другом и писать уже не можешь, кроме как о себе самом. А лирическая личина Александра Ивановича — не более чем неуклюжая уловка.

Тем не менее он все-таки идет по Садовому кольцу, а рядом с ним шла Виток. Женская девушка небольшого роста.

Все молчали. Холодно.

Ночью спали мало, считай, вообще не спали. Водка, коньяк, чай в квартире у великого Положенского. Круглый стол, над которым свисали четыре светильника, как фрукты.

Положенский, в широкой блузе, делая красивые, округлые движения руками, говорил:

— Вы поверьте мне, Александр Иванович, работа начальника — это очень, очень легко. Это в тысячу раз легче, чем писать. А оплачивается… — он опять огладил рукой невидимую круглую форму и откинулся в кресле, — даже ведь сравнивать нельзя, насколько лучше оплачивается работа начальника, правда ведь, ну, Александр Иванович?

Александр Иванович и не спорил. Он хлебнул водки, заел кусочком огурца. Что тут спорить? Карьера писателя-проститута как-то застопорилась. Да ее и не было, никакой карьеры.

Я, автор, смотрю на эту сцену как бы из угла сверху, как бы через объектив камеры видеонаблюдения. Вот этот Александр Иванович. Я когда пишу «писатель-проститут», я не вкладываю в это оценочный смысл. Имею в виду только одно: пишет он не по порыву души, а потому, что ему заказывают. Пишет он в одной газете, и ничего стыдного в этом нет.

— Тимур Тимурович, — спрашивает Александр Иванович Положенского, — а вы вот читали, я написал недавно…