Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо. Рассказы [сборник litres]

Джордж сошел по короткому спуску от гостиницы к станции в семь часов. Чемодан его нес Том Уилард. Сын уже перерос отца.

На платформе все пожимали молодому человеку руку. Там собралось больше десятка людей. Скоро разговор у них перешел на свои дела. Даже ленивый Уилл Хендерсон, который нередко спал до девяти часов, и тот сегодня встал рано. Джордж смущался. На платформу пришла Гертруда Уилмот, высокая, худая пятидесятилетняя женщина, работавшая на почте. До сих пор она не обращала на Джорджа никакого внимания. Теперь она подошла к нему и подала руку. В двух словах она выразила общее чувство. «Желаю удачи», – отрывисто сказала она и, повернувшись, ушла.

Наконец подъехал поезд, и Джордж почувствовал облегчение. Он поспешно влез в вагон. По Главной улице бежала Элен Уайт, надеясь, что успеет с ним попрощаться, но он уже нашел место и не увидел ее. Поезд тронулся. Том Литл пробил его билет и улыбнулся; кондуктор хорошо знал Джорджа, знал, на какое он решился предприятие, но ничего не сказал. На памяти Тома тысячи молодых уилардов уезжали из своих городков в большой город. Для него это был случай вполне обыкновенный. Только что один пассажир в вагоне для курящих позвал Тома половить рыбу в заливе Сандаски. Том решил принять приглашение и договориться подробнее.

Джордж окинул взглядом вагон – не наблюдают ли за ним, – потом достал бумажник и пересчитал деньги. Он очень боялся показаться желторотым. Чуть ли не последнее напутствие отца касалось того, как надо вести себя в большом городе. «Держи ухо востро, – сказал Том Уилард. – За кошельком присматривай. Рот не разевай. Вот тебе мой наказ. Пусть не думают, что ты желторотый».

Пересчитав деньги, Джордж поглядел в окно и удивился, что поезд еще не выехал из Уайнсбурга.

Отправляясь из своего городка в большую жизнь, он задумался, но задумался не о чем-то значительном и драматическом. Смерть матери, расставание с Уайнсбургом, мысли о том, что станет с ним в большом городе, важные стороны жизни – все это его сейчас не занимало.

Он думал о мелочах: о том, как утром Турок Смолет катит тачку с досками по Главной улице, о высокой женщине в красивом платье, которая ночевала однажды в отцовской гостинице, о том, как уайнсбургский фонарщик Батч Уилер летним вечером спешит по улице с факелом в руке, как Элен Уайт стоит перед окошком городской почты и наклеивает на конверт марку.

Мечтательность, все сильнее проявлявшаяся в характере молодого человека, овладела им и теперь. При взгляде на него трудно было поверить, что он держит ухо востро. Погрузившись в воспоминания о мелочах, он откинулся на спинку и закрыл глаза. Так просидел он долго, а когда очнулся и снова выглянул в окно вагона, городок Уайнсбург уже пропал, и тамошняя его жизнь осталась лишь фоном, на котором он расположит мечты взрослых лет.

Был он маленький, бородатый и какой-то дерганый. Помню, на шее у него всегда напрягались жилы.

Долгие годы он пытался лечить людей от всех болезней при помощи так называемого психоанализа. Просто одержим был этой идеей.

– Меня привела сюда усталость, – сказал он уныло. – Устал не телом, а вот внутри что-то износилось и одряхлело. Я изголодался по радости. Хорошо бы хоть на несколько дней или недель забыть о людях – о мужчинах и о женщинах и обо всем, что на них давит, отчего они такие жалкие и немощные.

Порой человек говорит – и уже по голосу сразу понимаешь: вот кто измотан до предела. Так звучит голос того, кто всеми силами стремился хранить верность какой-то высокой мысли и вдруг убедился, что дальше идти этим трудным путем нет сил. Что-то в человеке сдает. Происходит какой-то внутренний взрыв. И рвутся наружу слова, сбивчивые, подчас сумбурные речи. Пробиваются на поверхность какие-то малые струйки, боковые течения, каких он в себе прежде и не подозревал. В такие минуты ударяешься в похвальбу, становишься высокопарен и смешон, короче, выглядишь преглупо.

Вот и доктор стал шумным и крикливым. Вскочил с крыльца, где мы с ним сидели и разговаривали, и зашагал взад-вперед.

– Вы родом с Запада. Вы держались подальше от людей. Вы сберегли себя, черт вас возьми! А я не сберег. – Голос его зазвучал совсем пронзительно. – Я приобщался к чужим жизням. Вникал в суть жизни мужчин и женщин. Особенно женщин я изучил – наших женщин, американок.

– Вы их любили? – догадался я.

– Да, – был ответ. – Да, вы правы. Что было, то было. Только так и можно добраться до сути. Надо пытаться полюбить. Понимаете? Другого пути нет. Волей-неволей я должен начинать с любви.

Лишь теперь я начал ощущать, как безмерно он устал.

– Пойдемте к озеру, поплаваем, – предложил я.

– Не хочу я плавать, к черту, не хочу никаких усилий! – объявил он. – Хочу бегать и кричать. Хоть ненадолго, на час-другой стать как сухой лист, и чтоб ветер носил меня над холмами. Одного хочу, только одного – освободиться.

Мы пошли пыльной проселочной дорогой. «Пускай доктор почувствует – мне кажется, я его понимаю», – подумал я и попробовал представить дело по-своему. Он остановился, посмотрел на меня в упор, и тут я заговорил.

– Не задавайтесь, – заявил я. – Вы ничуть не лучше меня. Вроде пса, который вывалялся в дерьме, а поскольку вы все-таки не собака, вам совсем не нравится, как от вас разит.

Мой голос тоже стал пронзительным, визгливым.

– Слепой глупец! – выкрикнул я. – Такие, как вы, просто глупы! Выбрали путь, по которому идти нельзя. Никому не дано проникать слишком глубоко в чужую жизнь. – Теперь я говорил с жаром, убежденно. – Вы вообразили себя исцелителем, но ведь этим недугом поражено все человечество. Вы хотите совершить невозможное. Глупец! Неужели вы надеетесь, что любовь кто-то поймет?

Мы стояли посреди дороги и мерили друг друга взглядом. Губы его подергивались в недоброй усмешке. Он стиснул мое плечо, тряхнул.

– До чего ж мы умные! До чего складно все объясняем!

Сказал – как сплюнул, повернулся и шагнул было прочь.

– Думаете, вам все понятно? – крикнул он. – Ничего вы не понимаете! По-вашему, это невозможно? Нет, возможно! Вы лжец! Кто рубит вот так сплеча, непременно упускает нечто смутное и тонкое. Вы упускаете главное. Людские жизни – как молодые деревца в лесу. Их оплетает плющ и душит. Плющ – старые мысли и верования тех, кого давно нет в живых. Он и меня всего оплел и душит.

Мой собеседник с горечью усмехнулся.

– Оттого я и хочу бегать и играть, – продолжал он. – Хочу быть сухим листом, пусть ветер несет меня над холмами. Хочу умереть и родиться заново, а я только дерево, оплетенное плющом, и умираю медленной смертью. Поймите, я устал и хочу стать чистым. Я – любитель и лишь робко вникаю в чужие жизни, – докончил он. – Я устал и хочу стать чистым. А меня оплели какие-то ползучие путы и душат.