Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо. Рассказы [сборник litres]

К нам в Чикаго приехала женщина из Айовы и сняла комнату в одном из западных кварталов. Ей было лет двадцать семь, приехала она словно бы знакомиться с новейшими методами обучения музыке.

И жил в том же доме некий молодой человек. Комната его выходила в длинный коридор третьего этажа, а ее комната оказалась как раз напротив.

Надо сказать, этот молодой человек на редкость обаятелен. Он художник, но не раз я думал – лучше ему было стать писателем. Рассказывает он умно и проникновенно, а рисует не бог весть как.

Ну вот, женщина из штата Айова сняла комнату в том доме в западном квартале и вечерами возвращалась к себе. С виду она была такая же, как тысячи других женщин, которых изо дня в день встречаешь на улице. Лишь одно, пожалуй, отличало ее – небольшая хромота. При ходьбе она чуть припадала на правую ногу. В доме этом она оказалась единственной женщиной, не считая хозяйки, прошло три месяца – и у жильцов стало складываться к ней совсем особое отношение.

Мужчины были единодушны. Когда им случалось встретиться в прихожей, они приостанавливались, усмехались, говорили вполголоса.

– Ей нужен любовник. – И понимающе перемигивались. – Может, ей самой это и невдомек, но уж без любовника не обойтись.

Кто знаком с городом Чикаго и его обитателями мужского пола, первым делом подумает – что-что, а любовника здесь найти немудрено. Поэтому, когда мой друг по фамилии Лерой рассказывал мне про хромоножку из Айовы, я начал смеяться, но ему было не смешно. Он покачал головой.

– Не так все просто, – заметил он. – Будь это легкой задачей, и рассказывать было бы нечего.

И попытался объяснить:

– Стоило кому-нибудь из мужчин подойти к ней, она отчаянно пугалась. А они всегда ей улыбались, пробовали завязать разговор. Приглашали кто поужинать, кто в театр, но даже пройти с мужчиной по улице она отказывалась наотрез. Вечерами никогда не выходила из дому. Если в прихожей кто-нибудь останавливался и заговаривал с ней, она опускала голову и убегала к себе. Один жилец, молодой приказчик из галантерейного магазина, уговорил ее однажды посидеть с ним на крыльце.

Этот юнец не лишен был чувствительности и взял соседку за руку. Тут она заплакала, он перепугался, поспешно встал. Положил руку ей на плечо, хотел объяснить, что у него и в мыслях не было ничего дурного, но, едва он ее коснулся, женщина вся затряслась от ужаса.

– Не трогайте меня! – закричала она. – Не смейте меня трогать!

Она подняла такой крик, что прохожие замедляли шаг и прислушивались. Перепуганный приказчик сбежал. Заперся у себя в комнате, стоял за дверью и слушал.

– Это она нарочно, – вымолвил он дрожащим голосом. – Хочет втравить меня в скверную историю. Я ж ей ничего худого не сделал. Все вышло случайно, да и что тут такого? Только и дотронулся еле-еле до ее плеча.

Лерой, наверно, раз десять принимался мне толковать про женщину из Айовы. Все мужчины в том доме ее возненавидели. Она словно бы и смотреть ни на кого не хотела, но и покоя им не давала. На все лады старалась привлечь их, но всякого, кто поддавался и пробовал за нею поухаживать, тотчас отталкивала. Бывало, станет нагишом в ванной перед дверью в коридор, где снуют взад-вперед мужчины, а дверь оставит приотворенной. Входит в гостиную на первом этаже, когда там мужчины, и, никому ни слова не говоря, бросается на диван. Так и лежит, раскинувшись на диване – рот приоткрыт, глаза устремлены в потолок. Казалось, всем существом она чего-то ждет. Ее присутствие заполняло комнату. Мужчины стояли поодаль, притворяясь, будто и не видят ее. Громко разговаривали. Но, охваченные смущением, один за другим старались незаметно улизнуть.

И однажды вечером женщине предложено было выехать. Кто-то, возможно, приказчик из галантерейного магазина, поговорил с хозяйкой, и та не стала мешкать.

– По мне, съезжайте-ка прямо сегодня, нечего откладывать, – услышал Лерой. Хозяйка, женщина уже немолодая, стояла в коридоре перед дверью той, из Айовы. Голос ее разносился по всему дому.

Художник Лерой, долговязый, тощий, всю жизнь предан был возвышенным идеям. Страсти разума возобладали в нем над страстями плоти. Доходы его ничтожны, и он остался холостяком. Пожалуй, у него и возлюбленной никогда не было. Плотские желания ему не чужды, но для него они отнюдь не главное.

В тот вечер, когда женщине из Айовы велено было выехать, она подождала, чтобы, по ее расчетам, хозяйка спустилась к себе, а затем вошла к Лерою. Было часов восемь, Лерой сидел с книгой у окна. Женщина без стука отворила дверь. Без единого слова пробежала по комнате и упала перед художником на колени. Из-за своей хромоты бежала она точно подбитая птица, рассказывал Лерой, глаза ее горели, дыхание прерывалось.

– Возьмите меня, – выговорила она, вся дрожа, и прильнула лицом к его коленям. – Возьмите меня, скорее! Надо же начать! Не могу я больше ждать. Сейчас же возьмите меня!

Попробуйте вообразить, как ошеломлен был Лерой. Насколько я понял из его слов, до того вечера он едва замечал соседку. Наверно, он был к ней равнодушнее всех мужчин в доме. И вдруг новая неожиданность. Когда хромоножка вбежала к Лерою, следом вошла хозяйка, и он оказался лицом к лицу с обеими. Женщина из Айовы, вся дрожа, пугливо съежилась у его ног. Хозяйка пылала негодованием. И тут Лерой нашелся. Его поистине осенило. Он взял коленопреклоненную женщину за плечо, встряхнул. Сказал быстро:

– Ну же, веди себя прилично! Я свое слово сдержу. – И, улыбаясь, пояснил хозяйке: – Мы давно помолвлены. Но поссорились. Вот она и приехала, чтоб быть поближе ко мне. Она немного нездорова и слишком волнуется. Теперь я ее увезу. Не беспокойтесь, прошу вас. Я ее увезу.

Вдвоем они вышли на улицу, и тогда женщина перестала плакать и позволила Лерою взять ее за руку. Страха как не бывало. Лерой тотчас нашел для нее комнату в другом доме, потом повел ее в парк, и они долго сидели там на скамье.

Все, что рассказал мне Лерой о той женщине, только утверждает меня в мысли, которую я высказал, когда мы с доктором бродили в горах: никому не дано слишком глубоко вникать в чужую жизнь. До полуночи просидел Лерой на скамье в парке, разговаривая с той женщиной, и еще не раз они встречались. Но дальше этого не пошло. Похоже, она возвратилась домой, на Запад.

Там, у себя на родине, женщина эта была учительницей музыки. Жила она с тремя своими сестрами, у всех было то же занятие, и все они, говорил Лерой, были скромные труженицы, преданные своему делу. Когда старшей из сестер не было еще десяти лет, умер их отец, а пять лет спустя они совсем осиротели – умерла и мать. В наследство им остались дом и сад.

Естественно, я могу только догадываться, как жили эти девушки, но уж наверняка говорили они только о женских делах, и мысли их заняты были только женскими заботами. Ни у одной из сестер никогда не было возлюбленного. Долгие годы к их дому даже близко не подходил ни один мужчина.