Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо. Рассказы [сборник litres]

Уехали мы из города на исходе июля в товарном вагоне вместе со своими лошадьми и с тех пор до конца ноября разъезжали по ипподромам да по ярмаркам. Верьте слову, для меня это было золотое время. Теперь я иногда подумываю, что те ребята, которые дома получают приличное воспитание и не имеют такого славного друга, как негр Берт, и учатся в школах да в колледжах, и сроду ничего не украли, ни разу даже не подвыпили, не выучились ругаться у знатоков, не прошлись без пиджака, в рубашке и грязных, выпачканных на конюшне штанах вдоль трибуны ипподрома, переполненной разодетой публикой… Эх, да что говорить! Эти ребята и не нюхали настоящей жизни. Не было у них возможности.

А у меня вот была. Берт меня выучил и лошадей чистить, и бабки им перебинтовывать после забега, и прогуливать их, чтоб остыли, и еще многому такому, что для всякого полезно знать. Он умел перебинтовывать бабку лошади до того ровно, что и заметить было невозможно, кроме как по цвету, и к тому же он был искусный наездник и наверняка мог бы прославиться, как Мэрфи, и Уолтер Кокс, и все прочие, не будь он чернокожий.

Оборжаться можно, такая это была славная жизнь. Приезжаешь в главный город округа, скажем, в субботу или в воскресенье, а ярмарка начинается во вторник и длится до вечера пятницы. Доктор Фриц пробегает дистанцию, скажем, за 2 минуты 25 секунд во вторник, а в четверг Буцефал легко обходит всех в общем заезде. Остается еще довольно времени погулять, послушать разговоры о лошадях, поглядеть, как Берт осадит какого-нибудь слишком развязного проходимца, и узнаешь про коней и про людей, и усвоишь многое, на всю жизнь довольно, если, конечно, у тебя хватит ума запасти впрок то, что ты слышал, видел и испытал.

А потом, к концу недели, когда скачкам приходит конец и Гарри уезжает домой, чтоб заняться своей конюшней, мы с Бертом запрягаем лошадей в повозки и едем через всю округу на место следующих состязаний, спокойненько, потихоньку, чтоб лошадей не запалить, ну и прочее, это уж само собой ясно.

Оборжаться можно, до того весело, боже ты мой, при дороге густой орешник, и отцветающие буковые рощи, и дубравы, и всякие деревья с красной и бурой листвой, и ядреные запахи, и Берт распевает песню «Речка глубокая», и деревенские девчонки липнут к окнам, и чего только нет. По мне, это такая наука, любой колледж за пояс заткнет. Я-то знаю, где и чему учился.

Взять хотя бы один из маленьких городков, где оказываешься по пути, скажем, в субботний вечер, и Берт говорит: «Давай тут и заночуем». Ну, мы и ночуем.

Отводишь лошадок на конюшню, задаешь им корму, потом достаешь из сундучка лучший свой костюм и напяливаешь на себя.

А в городе уже полным-полно всяких фермеров, и все на нас глазеют, сразу чуют настоящих лошадников, а дети, может, отродясь не видали негра и бегут прочь в страхе, когда мы вдвоем проходим по ихней главной улице.

Дело было еще до сухого закона и всей этой чепухи, и мы с Бертом на пару двигаем в трактир, а все зеваки за нами следом, обступают кольцом, и всегда кто-нибудь делает вид, будто смыслит в конских статях и вообще знаток, он сразу заводит разговор и давай расспрашивать, и надо только наврать с три короба про то, какие у тебя кони, и я врал, будто они мои собственные, и тогда кто-нибудь предлагал: «Не выпить ли виски?» – и Берт косился в сторону и отвечал с небрежностью: «Что ж, это можно, я не прочь хлебнуть малость. Готов раздавить с тобой кварту». Оборжешься.

Но я совсем не про это хочу рассказать. Вернулись мы домой в конце ноября, и я пообещал маме, что навсегда покончу со скаковыми лошадьми. Чего только не пообещаешь матери, потому что она ведь в таких делах не смыслит.

Так вот, коль скоро в нашем городе работы и теперь было не больше, чем когда я начал разъезжать по ипподромам, уехал я в Сандаски и получил непыльную работенку при конях у одного человека, который занимался перевозками, доставкой и хранением разных товаров да еще приторговывал углем и недвижимостью. Место было что надо, на хозяйских харчах, и выходной всякую неделю, и спал я на койке в большом сарае, и всего мне было забот задать сена да овса большим славным клячам, которые на ипподроме не обскакали бы и черепахи. Я был доволен, даже деньги выкраивал, чтоб домой послать.

А потом, как я уже стал было рассказывать, начались осенние скачки в Сандаски, у меня был выходной, и я пошел поглядеть. С делами я управился до полудня, вырядился в праздничный костюм, напялил на голову новую коричневую шляпу, которую купил в прошлую субботу, нацепил стоячий воротничок.

Перво-наперво я отправился в центр города погулять среди местных щеголей. Я всегда себе твердил: «Главное, не робей», – да так и поступал. В кармане у меня было сорок долларов, и я двинул в «Западные апартаменты», большую гостиницу, а там подхожу к табачному ларьку. «Дайте мне три сигары по двадцать пять центов», – говорю. А кругом в вестибюле полно лошадников, и приезжих, и всяких франтов из ближних городов, и в баре то же самое, и я затесался в эту толпу. В баре подвернулся мне один юнец в галстуке бабочкой, а в руке трость, мне на него даже глядеть тошно было. Я люблю, чтоб мужчина был мужчиной и одет хорошо, но не напускал бы на себя такую спесь. Ну, я его оттолкнул без церемоний и заказываю себе виски. А он глядит на меня, будто хочет шум затеять, но сразу на попятный, и молчок. А я заказываю еще стаканчик виски, нарочно, чтоб он видел, с кем дело имеет, потом выхожу из бара, беру извозчика и еду на ипподром, приезжаю, покупаю там билет в первом ряду на самой лучшей трибуне, но в ложу все-таки не суюсь. Незачем и мне спесь на себя напускать.

Так вот, стало быть, сижу я на трибуне, веселый такой, дальше некуда, и гляжу, как конюшие выводят лошадей, и на них грязные штаны, а на плечах лошадиные попоны, совсем как у меня в прошлом году, – мне одинаково нравилось на трибуне красоваться или оттуда, снизу, глядеть на разодетых бездельников с еще пущей важностью и чувством превосходства. Если хорошенько разобраться, то это решительно все одно. Я не раз так говорил.

Ну, а прямо передо мной на трибуне сидел какой-то паренек с двумя девчонками, обе на вид моего возраста. Славный малый, сразу видать. Наверно, из тех, что колледжи кончают, а потом идут в юристы, или в редактора газеты, или куда там еще, я уж не знаю, но он нисколько о себе не воображал. Это иногда бывает, и с такими, как он, дело иметь можно.

С ним была его сестренка и еще одна девочка, и вдруг сестренка оглянулась через плечо, сперва будто случайно, безо всякого там умысла – это ей не пристало, – и наши глаза невольно встретились.

Сами знаете, как это получается. Ох, какой же она оказалась красавицей! На ней было платье из мягкой голубоватой материи, и не нарядное вовсе, но сшито отлично, и сидело на ней – лучше некуда, и все прочее. Уж в этом я знаю толк. А когда она глянула на меня в упор, я покраснел, и сама она покраснела тоже. Такой чудесной девушки я в жизни своей еще не видывал. Но она нисколько о себе не воображала и умела говорить без ошибок в грамматике, причем совсем не похоже на школьную учительницу или еще кого. Словом, скажу я вам, девчонка что надо. Думается мне, отец ее, может, и не беден, но и не так богат, чтоб она могла из-за этого задирать нос, как некоторые. Может, он владелец аптеки, или галантерейной лавки в ихнем городе, или чего-нибудь в таком роде. Она мне не сказала, а я и не спрашивал. Мои родичи тоже люди что надо, уж если на то пошло. Дед мой родом из Уэльса и в Старом Свете, там, в Уэльсе, он был… Ну, да это неважно.