Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо. Рассказы [сборник litres]

Так мы сидели и трепались, будто были знакомы уже долгие годы, и я еще наврал им, что, по мнению моего отца, этот Боб Французик, может статься, не совсем чист на руку, и я приехал в Сандаски с поручением тайком выведать все, что можно.

И я наврал, будто узнал все про очередной заезд, в котором должен был участвовать Бен Игого.

Я сказал, что сперва он проиграет, будет ковылять, как хромая корова, зато потом наберет прыти и всех обскачет. А в подкрепление своих слов я вынул из кармана тридцать долларов, вручил мистеру Уилберу Уэссену и попросил его сделать мне такое одолжение – после первого заезда поставить эти денежки на Бена Игого при любых условиях. Вся штука в том, сказал я, что самому мне нельзя показываться на глаза Бобу Французику и конюшим.

И точно, первый заезд кончился, и Бен Игого сбился с шага на последней прямой, а потом словно одеревенел или захворал чем-то и пришел последним. Тут Уилбер Уэссен спустился в контору букмекера под трибуной, а я остался с двумя девчонками, и когда мисс Вудбери на миг отвернулась, Люси Уэссен как бы нечаянно, ну, понимаете, коснулась меня плечом. Не украдкой, нет, я не про то. Сами знаете, на что способны женщины. Они придвигаются совсем близко, но как бы невзначай. Сами знаете как. Оборжаться можно.

А потом они меня удивили. Они надумали без моего ведома скинуться и порешили, что Уилбер Уэссен поставит пятьдесят долларов, и девчонки побежали вниз, и каждая поставила по десять долларов своих собственных денежек. Мне и тогда уж стало тошно, а потом и того тошней.

Насчет того мерина Бена Игого и ихнего выигрыша я нисколечко не волновался, ей-ей. Все прошло как по маслу. Игого пробежал следующие три заезда с такой прытью, будто вез на продажу тухлые яйца, покуда они вконец не испортились, и Уилбер Уэссен выиграл из расчета девять к двум. А меня другое грызло.

Ведь Уилбер, как вернулся от букмекера, почти все время болтал с мисс Вудбери, а нас с Люси Уэссен предоставил самим себе, будто мы на необитаемом острове оказались. Эх, если б я сразу все сказал напрямик или хоть теперь нашел способ все сказать напрямик. Ведь нет на свете никакого Уолтера Мейзерса, про которого я наврал и ей, и всем остальным, его нет и никогда не было, а если б был, клянусь, я назавтра же поехал бы в Мариэтту, штат Огайо, и пристрелил бы этого гада на месте.

Вот я и сидел там, болван распоследний. Скоро скачки кончились. Уилбер спустился вниз, получил наши денежки, мы поехали на извозчике в центр, и он закатил нам роскошный ужин в «Западных апартаментах» да еще бутылку шампанского выставил.

А я все увивался вокруг этой девчонки, но она все больше помалкивала, да и сам я не слишком много трепал языком. Я только одно знаю. Она увлеклась мною не потому, что я наврал, будто мой отец богач и все прочее. Бывает такое, сами знаете… Господи боже мой. И бывают такие девчонки, как она, раз в жизни ее встретишь, и если не постараться как следует, не вылезти из кожи вон, ты пропал навсегда, хоть сразу кидайся с моста в воду. Такая поглядит на тебя, будто душу свою откроет, но вовсе не для того, чтобы завлечь, и сразу ясно одно – ты хочешь на ней жениться, хочешь окружить ее роскошью, чтоб были у нее цветы и всякие там наряды, и хочешь, чтоб она родила тебе детей, и чтоб играла хорошая музыка, а не какие-то регтаймы. Оборжаться бы можно.

Есть такое местечко неподалеку от Сандаски, через заливчик, Кедровый Мыс называется. И после ужина мы отправились туда на моторке всей компанией. Уилбер, и мисс Люси, и эта самая мисс Вудбери должны были поспеть на десятичасовой поезд и уехать в Тиффин, штат Огайо, ведь с такими девушками не пристало позволять себе легкомыслие и гулять всю ночь, как это можно с иными нескромными красотками.

И Уилбер раскошелился на моторку, она влетела ему в пятнадцать блестящих монет, но я и не узнал бы про это, если б не подслушал случайно. Не таков он был, чтоб хвастать.

На Кедровом Мысу мы ушли подальше от тех мест, где люди сгрудились, как стадо баранов.

Там есть большие танцевальные залы и рестораны для бездельников, но есть и песчаный берег, где можно погулять, а потом найти укромное местечко, – туда мы и пошли.

Она почти не открывала рта, и я тоже, а сам радовался, что моя мама когда-то позаботилась о нашем воспитании, с детства научила нас, как надо держать вилку за едой, и не расплескивать суп, и не шуметь, и не буянить, как та толпа, которую мы видели на скачках.

Потом Уилбер со своей подружкой ушел вперед по берегу, а мы с Люси сели в одном из укромных местечек, где корни вековых деревьев обнажились, подмытые водой, и я не заметил, как подошло время возвращаться к моторке, чтоб им не опоздать на поезд. Я даже глазом моргнуть не успел.

Вот как было дело. Сидели мы в темноте, это я уже говорил, и корни старого пня протягивались, как руки, и пахло влагой, и ночь была – казалось, ее можно пощупать, только выстави ладонь – такая теплая, и тихая, и темная, и сладостная, как апельсин.

Мне хотелось плакать и ругаться, вскочить с места и плясать, так я был счастлив, и грустен, и совсем потерял голову.

А потом Уилбер, который уединялся со своей подружкой, вернулся к нам, Люси его увидела и говорит: «Теперь нам надо спешить к поезду», – а сама тоже чуть не плачет, но она не знала того, что знал я, и не могла тосковать так сильно. И тут, прежде чем Уилбер и мисс Вудбери подошли к нам, она подняла голову, и быстро меня поцеловала, и прижалась ко мне лицом, а сама вся дрожит и… Эх, оборжаться бы можно.

Иногда я надеюсь, что у меня рак и жить мне осталось недолго. Наверно, вы сами понимаете, к чему я это говорю. А тогда переплыли мы залив на моторке, пошли к станции, и было уже совсем темно. Она мне шепнула, что в моторке ей казалось, будто мы можем вылезти и идти прямо по воде, и это звучало глупо, но я ее понял.

Но вот мы оказались на станции, и там была целая толпа бездельников, из тех, что шляются по ярмаркам, толпятся и топчутся, как бараны, и мог ли я открыть ей правду? «Время до встречи пройдет незаметно, потому что ты будешь писать мне, а я тебе». Вот и все, что она сказала.

Надежды встретиться с нею у меня было не больше, чем погасить пожар на сеновале. Хороша надежда, слов нет.

Может, Люси и напишет мне туда, в Мариэтту, и письмо вернется к ней со штампом государственной почты США: «Такой не проживает» – или что-нибудь в этом роде, не знаю уж, какие штампы шлепают в подобных случаях на конверты.

А я-то старался выдать себя за важную шишку, знаменитость – это перед ней, самой скромной малюткой на всем белом свете. Боже ты мой, хороша надежда!

Тут подошел поезд, она поднялась на площадку, Уилбер Уэссен пожал мне руку, и мисс Вудбери любезно кивнула мне, а я ей, и поезд отправился, а я не выдержал и заплакал, как младенец.