Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо. Рассказы [сборник litres]

В день, когда Дон вернулся и сын с отцом встретились, Мэри играла в конюшне. Странная то была встреча.

Сын явно робел, вспоминала потом Мэри. Отец вышел из стойла – он задавал корм рабочим лошадям. Девочку ни отец, ни сын не видели. В дальнем углу конюшни стоял автомобиль Греев, Мэри забралась на сиденье водителя и держалась обеими руками за баранку, будто ведет машину.

– Ну, – сказал отец. Если он и торжествовал, то никак этого не показывал.

– Ну вот, – сказал сын. – Я вернулся.

– Вижу, – сказал отец. – Парни убирают кукурузу. – Он пошел к двери, потом остановился. – Скоро все будет твое, – сказал он еще. – Тогда можешь сам распоряжаться.

Больше он ничего не прибавил, и мужчины пошли прочь – отец к дальнему полю, сын к дому. Впоследствии Мэри ничуть не сомневалась, что больше об этом никогда не говорили.

Что же значили слова отца?

«Когда все станет твое, тогда можешь распоряжаться». Для девочки это было слишком сложно. Знание приходит не сразу. Слова эти означали:

«Ты будешь всем заправлять, и тебе в свой черед придется утвердить свою власть.

Таким людям, как мы с тобой, нежничать не приходится. Одним на роду написано командовать, а другие должны подчиняться. И ты в свой черед заставишь других подчиняться.

Это вроде смерти.

Что-то в тебе должно умереть, только тогда и можно стать хозяином и распоряжаться».

Да, теперь ясно, умереть можно по-разному. Дона Грея ждала одна смерть, а Тэда, младшего брата, быть может, уже совсем скоро ждет другая.

В тот день Мэри выбежала из сарая, хотелось скорей, скорей вырваться из темноты на свет, и потом еще долго она даже не пробовала разобраться в том, что произошло. Но после, пока Тэд не умер, они часто рассуждали о тех двух дубах. А однажды в холодный день подошли и потрогали пни, но пни тоже были холодные. Тэд все так же утверждал, будто руки и ноги отрезают только у мужчин, а Мэри с ним спорила. По-прежнему они делали много такого, что Тэду издавна запрещалось, но никто им не мешал, а когда года через два Тэд умер, умер он ночью, в постели.

Но пока он был жив, после часто думала Мэри, в нем не угасало поразительное, присущее только ему одному ощущение внутренней свободы, и оттого быть с ним рядом было так хорошо – настоящее счастье! И под конец она додумалась: обреченный той, своей смерти, он не был вынужден покориться, как покорился брат, ради того, чтобы в свое время стать хозяином, владеть, преуспевать, распоряжаться; ему не грозила куда более коварная и жестокая смерть – та, что настигла старшего брата.

Я засмеялся и потянулся. «Теперь работай, ты, раб».

«Да, но чем мне заняться? Пойти работать на фабрику? Не создан я для фабрик. Работаешь, работаешь, и никакого тебе продвижения. Понимаете, я прочел про это все книги. Я знал, что на фабрике, когда человек хорошо делает свое дело, его повышают в должности. По вечерам он где-нибудь учится, ну, скажем, на машиностроительном факультете… а потом в один прекрасный день на фабрике возникает некая сложная задача – и он ее решает».

«Но я-то никаких задач решать не умею. Неужели не ясно, с цифрами я не в ладах».

«Но, дорогой мой, работать все равно придется. Ступай тогда в магазин. Стань продавцом. Будь честен. Наверняка есть и для тебя какой-то путь продвинуться. Достойных людей следует поощрять».

Когда я вышел из дому, солнце уже сияло вовсю. Жил я в ту пору в Чикаго, в комнате неподалеку от парка, и когда прошелся парком и позавтракал в ближайшей закусочной, я еще помедлил на улице. «Идти искать работу или заглянуть к Гарольду?» Не умею я решать задачи, вот моя беда. Пошел я по улице, и вдруг стало мне муторно. «Не миновать мне беды», – сказал я себе.

Но того, что случилось, я никак не ждал. Не ждал я, что беду принесет женщина по имени Милдред.

Уже многие месяцы я был тенью Гарольда и, боюсь, чуть ли не слугой. В ту пору он считался самым блестящим студентом Художественного института, и все студентки обожали его, но завоевала его Милдред. Говорили даже… В общем, у него была студия и, как ни зайдешь, Милдред всегда там. Мы, их друзья, думали, даже надеялись, пожалуй, хотя слова этого не произносили… Ведь в Чикаго такая любовь – редкость.

Милдред тоже была студентка Художественного института и очень быстро, с легкостью делала прелестные рисуночки, но никто не принимал ее искусство всерьез. Вот Гарольд – это другое дело. Он модернист. Одну его картину даже вывесили на выставке молодых модернистов в Нью-Йорке. Помню, была она престранная, сплошь красные и белые перпендикуляры, а по ним, петляя, разливалась красная река, и называлось это, если не ошибаюсь, «Красный смех», по какой-то вещи русского писателя Андреева, которую Гарольд прочел.

Но в пору, когда мы с ним особенно близко сошлись, Гарольд задумал нечто новое. Он как раз готовился показать чикагскому миру искусств, как истинный талант может круто повернуть и завоевать приз на ежегодной осенней выставке. Я же в ту пору не работал, а потому был весел и всем доволен, и так оно шло уже давно, однако деньги мои стали иссякать. Жил я в дешевых меблирашках, но старался, как мог, вести жизнь легкую и праздную. Вечерами бывал у Гарольда или еще у кого-нибудь из студентов, а по утрам нежился в постели. И как же все это было приятно! Чего ради вставать? Сигареты и спички, вот они, на стуле у постели.

Студия Гарольда помещалась неподалеку, в бывшей лавчонке, и спал он в задней комнате на раскладушке. Милдред, смею сказать, надоело, что я вечно толкусь там, но Гарольд как будто радовался, когда я приходил среди дня. Возможно, я избавлял его от ее чрезмерного пыла.

Пока… да, пока он не взлелеял свой великий замысел.

Великий замысел заключался в том, что для осенней выставки Гарольд напишет картину в строго традиционной манере и завоюет приз. Это будет интерьер. Уголок туалетной комнаты богатой дамы стародавних времен, скажем, XV века, в Италии, а за окном холмистая равнина, холмы, чем дальше тем меньше, меньше, те самые, что любили писать в глубине полотен Тициан и Рафаэль.

Сама комната в тонах несколько сумрачных, у окна изукрашенный резьбой стол, перед ним такой же, в резьбе, стул. А на спинку стула… о, в этом вся соль, на спинку стула брошено… Гарольд так был всем этим взволнован, что, когда я пришел, даже не сразу сумел заговорить.

На спинку стула брошено платье тяжелого желтого бархата.

Сперва я никак не мог взять в толк, почему желтое платье привело Гарольда в такое волнение, но он рассказывал – и я постепенно начал понимать. Складки платья будут ниспадать совсем по-особенному. Оказалось, Гарольд уже купил как раз такое платье, как требовалось для картины, в магазинчике на нижней Стейт-стрит в Чикаго, где продавались туалеты, некогда принадлежавшие светским дамам, а потом, вероятно, отданные прислуге. Место для магазинчика, надо сказать, было выбрано самое подходящее: на Стейт-стрит в те времена постоянно хаживали женщины легкого поведения.