Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо. Рассказы [сборник litres]

Какие ж это были для меня дни – Милдред рядом, доллары к нам так и текут, куплен новый костюм, пальто – уже и зима не страшна, – новое белье, и в кармане не пусто! Изредка вечерами Милдред навещала Гарольда, но он был поглощен своим, не спрашивал, чем она занята, и она ему не говорила. «Так может продолжаться многие месяцы, и, конечно, так оно и будет, пока он не кончит свою замечательную картину», – думал я и представлял, как все эти месяцы буду наслаждаться своими книгами, и не надо мне ходить ни на какую фабрику, не надо стоять за прилавком.

И вдруг однажды утром все кончилось, и утро это я буду помнить до самой смерти. Ведь я, пожалуй, стал уже надеяться, что завоюю Милдред.

Я отправился в Уэст-Сайд близ чикагского Гарфилд-парка, где должен был встретиться с Милдред и где нам предстояло в тот день работать, но едва она появилась, я сразу понял: что-то стряслось. Не было на ней веселого халатика, составляющего часть нашего общего маскарада, и смотрела она печально и серьезно. Не говоря ни слова, она пошла впереди меня в парк, и мы сели на скамью. Была она вся в черном. Какая мрачная перемена! Пожалуй, я совершил ошибку: я взял ее за руку.

И тут хлынуло. Она, наверно, хотела лишь сказать мне, что не может больше участвовать в нашей затее. Накануне вечером она пошла к Гарольду, и оказалось, наконец-то он завершил свой великий труд. Она опять ему нужна. «Где ты была и что делала?» – спросил он, и тут впервые Милдред поняла, как ужасно то, чем она занималась. От этого сознания она чуть не заболела и всю ночь проплакала. Пока он, Гарольд, создавал свое замечательное полотно, истинный долговечный вклад в искусство, она, которую я, натура низменная, так предал, слонялась по низкопробным кабакам и малевала картинки на зеркалах за стойками. Будь ее воля, она бы теперь пошла и все их замазала. И ведь по отношению к простым людям, к посетителям чикагских кабачков это тоже предательство. Твоя работа должна возвышать простых людей, а не толкать их все глубже и глубже в бездну пошлости.

– Но послушайте, Милдред… – начал я.

Она отняла руку и расплакалась. Какой-то прохожий остановился на дорожке и, казалось, хотел заговорить. Он смотрел с возмущением. Подумал, наверно, что мы женаты и что я ее поколотил. В просвет среди деревьев видно было, как на ровной зеленой лужайке, на фоне моря зелени движутся крохотные фигурки игроков в гольф. Была ранняя осень, а в Чикаго дни ранней осени иной раз чудо как хороши.

Подумать только, что это я предал Милдред, а через нее предал искусство Гарольда!

– Вам только одно теперь остается, и это единственное вы непременно должны сделать. Обещайте, что я никогда больше вас не увижу, а вы никогда больше не увидите Гарольда, – сказала она и поднялась, и тут же в парке навсегда со мной рассталась.

Не прибавив больше ни слова, Милдред ушла, а я, безутешный, остался один на скамье. Я встал, потянулся. Как я уже говорил, я не из тех, кто умеет решать задачи. «Теперь работай, ты, раб», – сказал было я себе снова, и тут у меня мелькнула другая мысль. Новое пальто мое теплое, а осенние дни в Чикаго, я уже говорил, иной раз чудо как хороши. Я положил ящик с красками на скамью и в упор поглядел на того прохожего, а он все еще так же в упор глядел на меня. «Убирайся!» – подумал я, но ничего не сказал. «Быть может, – подумал я, – когда задуман будет новый шедевр…» Я, видите ли, в мыслях своих не вовсе отказался от Милдред.

Итак, я опять вернулся к себе в комнату, к своим книгам.

А что до шедевра, вышло так, что я его и не видал. Его вывесили на осенней выставке, и хотя приз он не получил, но безусловно был замечен. Я же как раз в ту пору отправился путешествовать.

Картина не получила осенний приз, но только потому, что жюри судило нечестно. Я узнал это от приятеля, который узнал это от Милдред. И если б вы были с нами в дни нашей с ней затеи, вы бы тоже не могли усомниться в словах Милдред.

Ведь Милдред, понимаете ли, сама – шедевр.

Она, конечно же, оказалась достойна Гарольда.

Эту историю рассказал доктор. С первых же слов он стал как-то необычайно сдержан и серьезен. Мы были хорошо знакомы, я знал и его жену, и сыновей, и дочь. Разумеется, мне известно, сказал он, что как врачу ему открывается многое в женщинах. Перед тем мы рассуждали об отношениях между мужчинами и женщинами. Когда-то он пережил нечто такое, что, несомненно, приходится испытать очень многим мужчинам.

Прежде всего я должен сказать, что мой знакомец доктор – человек рослый, очень сильный и очень красивый. Он всегда жил в сельской местности, где мы с ним познакомились. Он там врачевал, как до того – его отец. Я провел там только одно лето, но мы очень подружились. Я сопровождал его, когда он ездил на своей машине навещать больных, – они рассеяны были по всей округе, среди долин, равнин и холмов. Оба мы заядлые рыболовы, а в здешних речках в изобилии водится форель.

И еще кое-что у нас было общее. Доктор – большой любитель чтения; как все истинные книголюбы, иные повести и романы он перечитывает снова и снова.

– Знаете, – смеясь сказал он мне, – одно время я и сам всерьез подумывал: попробую писать. Я знал, что Чехов, русский писатель, был врачом; но у меня ничего не вышло; оказалось, стоит мне взяться за перо – и я сразу глупею и робею.

Он смотрел на меня и улыбался. У него серые глаза, прямой взгляд, крупная голова с гривой густых вьющихся волос – в них уже заметна проседь.

– Видите ли, нам, врачам, многое открывается.

Это я, конечно, знал. Любой писатель позавидует таким вот провинциальным докторам – ведь они вхожи во все дома, слышат столько житейских историй, оказываются рядом с людьми в тяжелый час. Сколько ненаписанных книг погребено на одиноких фермах и в городских домах, в жилищах богачей, людей среднего достатка и под кровом бедняков; какие повести о любви, самопожертвовании, а также и о зависти и ненависти. Впрочем, одно утешает: задача вовсе не в том, чтобы найти и хоть немного узнать людей, чьи судьбы интересны. Таким судьбам счету нет. Самое трудное – о них рассказать.

«Стоит мне взять в руки перо, и я глупею». Какой вздор! После того, как я уехал из тех краев, доктор часто писал мне длинные письма. Он и теперь иногда мне пишет, но уж очень редко. Замечательные письма, маленькие зарисовки: он рассказывает, в каком настроении ездил в иные дни по округе, описывает дни осенние и весенние… как верно и глубоко он чувствует, поистине это человек глубокой, подлинной культуры… Тут же и маленькие повести о людях, о его пациентах. Он забывает, что в руках у него перо. В письмах он словно бы просто говорит со мною.

Однако надо еще сказать о жене доктора и о его дочери. Дочь была калека, жертва детского паралича, и почти не могла ходить. Если бы не это несчастье, она была бы красавицей. Она умерла года через четыре после того лета, когда мы с ее отцом подружились и много времени проводили вместе. И жена была. Помнится, жену звали Марта.