Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо. Рассказы [сборник litres]

Человек таков, как он есть, ничего тут не поделаешь. Пусть один раз будет так, может быть, после этого все прояснится.

Он торопливо шел через спальню жены к двери.

«Нет, дорогая, мне не звонили, – сказал он. – Просто я почувствовал, что надо поехать. К той девочке, знаешь, калеке, она как наша Кэти. Я тебе про нее говорил. Я как будто услышал какой-то голос, как будто меня позвали».

(Какая ложь, какая чудовищная ложь!)

– Ладно. Пусть так. Я и вправду слышал зов. Голос той, другой женщины, почти незнакомой, которая до тех пор только и сказала мне одно-единственное слово.

Доктор поспешно шел через спальню жены к двери. За дверью была лестница, ведущая вниз. А в другой комнате того же этажа спала его больная дочь; и еще в комнате дочери, на раскладушке, спала цветная служанка, что жила у них в доме уже долгие годы. Он прошел через спальню, уже отворил дверь и шагнул на лестницу, на верхнюю ступеньку, и тут жена опять заговорила.

«Но ты кое-что забыл, Гарри, – сказала она, – ты меня не поцеловал».

«Да, верно», – отозвался доктор. Он был уже на лестнице, но вернулся. Жена лежала и смотрела на него.

Я иду к той, другой. Не знаю, что будет дальше. Я должен пойти, должен.

Быть может, все это кончится каким-нибудь скандалом, не знаю, но я не могу иначе, не могу не пойти. Бывают минуты, когда ты во власти сил, которых не перебороть.

Что же это нами движет – и женщинами, и мужчинами? Откуда эта тяга, эта сила, такая могущественная, такая непостижимая, почему она внезапно, неодолимо толкает мужчину к одной какой-то женщине, а не к другой?

Вот она, эта необоримая могущественная сила. Я, в свои сорок семь, человек, чья жизнь давно и прочно сложилась, я вдруг очутился в ее власти. Я перед нею беспомощен.

А вот в своей спальне, в постели – женщина, моя жена. Лунный свет падает на ее запрокинутое лицо. Как она хороша! Мне она сейчас нежеланна, не хочу я ее целовать. А она подняла на меня глаза и ждет.

Доктор чуть постоял у постели жены. Наклонился над нею.

(Я иду к той, другой. Иду. Иду.) Он склонялся над женой, уже готов был ее поцеловать, и вдруг отвернулся. Жену звали Марта.

– Марта, – сказал он, – я ничего сейчас не могу объяснить. Сегодня странная ночь для меня. Наверно, я все объясню после.

(Подожди. Подожди.)

Он бросился прочь, сбежал с лестницы. Сел в машину. Поехал к тому дому. Вызвал ту женщину, польку. «Я сказал – садитесь в машину, и она села». Она в общем держалась превосходно, подумал он после, прямо и честно ему сказала, что с первого взгляда ее потянуло к нему так же, как и его к ней.

Она говорила без обиняков. «Я вовсе не слабая женщина. Хотя мне уже тридцать, я еще не знала мужчины. Но совсем не оттого, что собираюсь в монастырь».

По словам доктора, в ней жила почти мистическая вера: она всегда знала, что настанет день – и придет человек, какого властно призывает все ее существо. «И он пришел. Этот человек – вы».

Они пошли куда глаза глядят. Она сказала, что после того, как впервые его увидела, постаралась немного о нем разузнать. Ей рассказали, что он потерял двоих сыновей, рассказали о дочери-калеке, о жене.

Машину он оставил у обочины, и они шли по проселочной дороге и разговаривали. Ночь была прекрасная, они вышли на какую-то другую дорогу, обсаженную деревьями. Перед ними сквозь листву падал лунный свет, и они шли по лунным бликам, шли – и ни разу не коснулись друг друга. Порой останавливались и подолгу стояли в молчании. Несколько раз он протягивал руку, хотел было коснуться ее, но опять опускал руку.

– Почему?

Это спросил сам доктор. И попытался объяснить.

– Она была тут, рядом. Она была моя, готова стать моей.

В те минуты ему казалось, что никогда он не видел и не увидит женщины прекраснее.

– Но это неправда, – сказал он. – И правда и неправда.

Может быть, коснись я ее тогда хотя бы кончиками пальцев, теперь пришлось бы рассказывать совсем другую историю. Эта женщина была хороша, хороша как-то особенно, по-своему, и меня бесконечно влекло к ней; но я знал – дома, в постели, без сна лежит моя жена.

Он бродил с полькой, должно быть, около часа – и под конец, сказал он, она поняла. Наверно, она была необыкновенно умна. Они остановились на дороге, и она обернулась к нему; и опять, как в тот день в комнате девочки-калеки, настало долгое молчание.

«Вы отказываетесь от меня, – сказала она. – Я никогда не желала любви, пока не увидела вас. Мне тридцать лет, и, может быть, я никогда уже не узнаю, что значит быть любимой».

Доктор не ответил.

– Я не мог ответить, – сказал он мне. Что тут было говорить? Он думает, что то была самая значительная минута в его жизни. Тут он сказал то слово, которое и я говорил, когда начал о нем рассказывать: – Пожалуй, с той минуты я и стал более или менее зрелым человеком.

Он умолк, но я не удержался, спросил:

– Вы так ни разу и не коснулись ее?

– Ни разу. Я отвез ее обратно, а когда опять навестил больную девочку, уже не застал ее, там была новая сиделка.

И снова молчание. «В конце концов он сам, по своей воле мне все это рассказал, – подумал я. – Я его об этом не просил». И я решился:

– Пожалуй, теперь мне позволительно задать вам один вопрос. А ваша жена?..

Он засмеялся – громко, от души, мне так нравился этот его смех. Я уверен, так способен смеяться только человек, достигший зрелости, будь то мужчина или женщина.

– Я вернулся к ней. И поцеловал – тем поцелуем, в котором отказал раньше, вечером.

Разумеется, мне этого было мало.

– Но… – начал я.

И опять он засмеялся.

– Если б я не хотел вам об этом рассказать, и начинать не стоило, – сказал он.

Мы поднялись с плоского камня, на котором все время сидели; пора было ловить форель, каждому рыболову хорошо знаком трепет этих минут, мимолетных волнующих минут между исходом дня и наступлением ночи. Доктор спустился впереди меня по каменистому отлогому склону, и мы с ним поймали по две отличных форели.

– В жену я был влюблен, да, влюблен, и куда сильнее, чем в ту польку. Суть не в том, сколько мы оба выстрадали, что пережили вместе, и не в угрызениях совести, – я влюблен был в жену так пылко, как никогда прежде, до этой прогулки при луне с другой женщиной.

Доктор замолчал, но не взглянул на меня. Он выбирал наживку.

– Когда в ту ночь я вернулся к жене и поцеловал ее, она сжала мои щеки ладонями и минуту смотрела мне в лицо. Потом сказала памятно: «Мы опять прошли через это, правда?» Отняла руки и отвернулась. «Уже недели две я думала, что мы потеряли друг друга, – сказала она. Прибавила: – Сама не знаю, почему». А потом засмеялась. Чудесный смех, никогда раньше я такого от нее не слышал. Он словно шел из самой глубины ее существа. Я так думаю, все люди, у кого есть что-то очень дорогое, понимают, что это легко потерять.