Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Мэй стояла в кухне дома Эджли, – иногда она стояла неподвижно, словно прислушиваясь, в течение десяти минут, иногда в течение получаса. Однажды тарелка выпала из ее рук и разбилась, и это внезапно разбудило ее, а проснуться – значило вернуться в дом Эджли после долгого путешествия через горы, моря и долины; очнуться – значило возвращение к тому, откуда человек хотел бежать навсегда.

«И все время, – мысленно говорила она, – жизнь продолжала катиться, люди живут, смеются, чего-то достигают».

А потом, при посредстве того вымысла, что она рассказала Мод Велливер, Мэй вступила в новый мир, в мир бесконечного раздолья. Это ложь помогла ей понять, что если она не могла приспособиться к действительной жизни вокруг нее, то она была вольна сотворить собственный мир. Если ее замуровали и отрезали от жизни городка в штате Огайо, где ее боялись и ненавидели, – ничего не мешало ей выйти из этой жизни. Ведь эти люди не пожелают ни вглядеться в нее, ни попытаться ее понять, равно как не позволят ей проникнуть в их душу.

Ложь, изобретенная ею, легла краеугольным камнем – первым из камней, послуживших для фундамента. Она построит башню – высокую башню, на верхушке которой она будет стоять и глядеть вниз на мир, ею созданный, – своим умом. Если действительно ее ум был то, что о нем говорили Лиллиан, учительницы и все другие, то она превратит его в орудие, при помощи которого взгромоздит один камень на другой для своей башни.

В доме Эджли Мэй имела свою отдельную комнату – крохотную комнатушку в задней части с одним окошком, из которого виднелся луг, превращавшийся каждую весну в болото. Зимою он иногда покрывался льдом, и детвора приходила сюда кататься на коньках.

В тот вечер, когда Мэй сочинила новой подруге великую ложь – перекроив инцидент с Джеромом Гадли, – она поспешила домой, прошла к себе в комнату и уселась на стул у окна.

Что она сделала?

До сего времени ее приключение с Джеромом казалось настолько страшным, что она не в состоянии была думать о нем, не смела думать, и вот это старание не думать сводило ее с ума.

А теперь все кончилось. Ничего и никогда не было. Случилось совсем другое, нечто такое, чего никто не знал. Мэй сидела у окна и горько улыбалась.

«Я немного приукрасила, – думала она. – Действительно, я несколько приукрасила, но что пользы рассказывать, как все произошло. Я не могу заставить других понять. Я сама тоже не понимаю».

В течение всех недель, что последовали за тем днем в лесу, Мэй мучилась мыслью, что она стала нечистой – физически нечистой. Дома во время работы она носила ситцевое платье, у нее их было несколько штук; она меняла их два-три раза в день, а снятое с себя она не оставляла в шкафу до большой стирки, а мыла его немедленно и вывешивала сушить на заднем дворе. Ей доставляло удовольствие то, что ветер продувал сквозь него.

У Эджли не было ни туалетной комнаты, ни ванны. В этом городке очень мало кто имел понятие о подобной роскоши. Обыкновенно в сарае держали большую бадью и здесь происходило омовение. Впрочем, эта церемония не часто повторялась в семье Эджли; но в тех редких случаях, когда происходил сей торжественный случай, бадью наполняли водой и оставляли согреваться на солнце. Тогда воду переносили в сарай. Кандидат для омовения плоти заходил в сарай и запирался. Зимою эта церемония происходила в кухне, причем в последнюю минуту мать Эджли вливала в холодную воду котелок кипятку. Летом в этом не было необходимости. Купальщик раздевался, развешивал одежду на дровах и начинал плескаться.

В течение лета Мэй принимала такую ванну каждый день, но она не беспокоилась насчет того, чтобы ждать, пока вода согреется на солнце. Какое удовольствие доставлял ей холод воды! Часто, когда никого не было, она снова купалась перед сном. Ее маленькое, упругое, смуглое тело опускалось в холодную воду, и она мылом начинала мыть груди и шею, на которой она еще ощущала поцелуи Джерома. О, с каким удовольствием она совсем смыла бы груди и шею!

Ее тело было крепко и упруго. Все Эджли, даже мать Эджли, были люди сильные. Все остальные были велики ростом, а в ней сконцентрировалась сила семьи. Мэй никогда не чувствовала физической усталости, и после того, как начался период усиленных дум, даже тогда, когда она очень мало спала по ночам, ее тело все более крепло. Ее груди выросли и фигура несколько изменилась. Она стала менее мальчишеской. Мэй становилась женщиной.

После той лжи, что Мэй рассказала Мод Велливер, ее тело стало для нее лишь деревцом, прорастающим в том лесу, через который она проходила. Это тело было тем, в чем выражалась жизнь, – дом, в котором она жила, в котором, несмотря на недружелюбность города, жизнь продолжала биться.

«Я не мертва, как те, которые умирают душой в то время, как живет их тело», – думала Мэй, и в этой мысли она находила сильную поддержку.

Мэй сидела в темноте у окошка и думала.

Джером Гадли пытался совершить убийство; как часто подобные попытки в истории других мужчин и женщин кончались успехом. Происходило убийство души. Юноши и девушки росли с определенными понятиями – весьма смелыми понятиями. В Бидвелле, как и в других городах, они ходили в школы и в воскресные школы. Там они слышали слова – много смелых слов, но в них самих, в крохотных долинах души, жизнь была такая неуверенная, жалкая. Они оглядывались вокруг себя и видели мужчин и женщин, бородатых мужчин, ласковых, сильных женщин.

Но сколько среди них было мертвых! Сколько домов представляло собою лишь опустевшие очаги, в которых обитали призраки. Их город вовсе не был тем, что они думали о нем, и когда-нибудь они это поймут. Здесь не было места теплой, тесной дружбе. Чувство неопределенности жизни, невозможность насаждения правды – все это мешало людям сплотиться. Они не были смиренными созданиями перед лицом великого таинства. Это таинство они разрешали путем лжи, наложив запрет на истину. Они производили большой шум. Они укрывали все, что только можно было. Нельзя было обойтись без шума и суеты, без стрельбы из пушек, без боя барабанов, без громких слов.

«Какие все люди лжецы», – думала Мэй. Ей казалось, что весь город стоит перед нею, и она в некотором роде вершит суд над ними; и ее собственная ложь, цель которой была разбить ложь мировую, казалась совсем маленькой, невинной выдумкой.

Одно она знала доподлинно – в ней жило что-то нежное, изысканное, и люди хотели это убить в ней.

Убить то изысканное, что жило в ее душе, – вот чего жаждет человечество. Все мужчины и женщины вокруг нее пытались это сделать. Сначала мужчина или женщина убивали это в самом себе, а потом пытались сделать то же с ней. Люди боялись давать «этому» жить.

Ее душу обуревали мысли, которые никогда до того не приходили в голову, и ночь казалась такой животрепещущей, как ни одна ночь до того. Ибо ее боги гуляли на свободе.