Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Тем не менее она запомнила Джерома. У него были сутулые плечи, бледно-голубые глаза и песочного цвета волосы; он как-то смешно ступал, и брюки на коленях топорщились.

И ради этого человека женщина на шелковом диване, жена председателя правления железной дороги, готова была на убийство. Что за странная, необъяснимая вещь любовь! Человеческий мозг не в состоянии проследить все ее извивы и повороты на жизненном пути.

Сцена, зачатая в мозгу Мод, развивалась.

Сильный, седовласый мужчина в богатом доме поднес руку к горлу и зашатался. Он, спотыкаясь, хватается за спинки кресел. Беззвучные слуги все разошлись.

Женщина на диване только тогда приподнялась, когда ее муж упал и ударился об острый край стола, и кровь оросила шелковистый ковер.

Она только чуть-чуть улыбнулась.

Какая страшная женщина!

Ее ничуть не трогала разыгравшаяся на ее глазах смерть, и на губах застыла жестокая улыбка.

Вот пришли слуги и в отчаянии бегают кругом. А женщина снова опустилась на диван и зевнула.

«Надо закричать и упасть в обморок», – говорит она себе, и так она и поступает, с видом актрисы, уставшей от избитой роли.

Все это было во имя любви, ради того чувства, что зовется страстью.

Она совершила преступление ради Джерома Гадли, чтобы стать свободной и вместе с ним идти по тропе преступной любви.

Мод Велливер осторожно, на цыпочках, прошла по тротуару в том месте, которое лежало у их дома.

Какая трагедия могла разыграться в Бидвелле, если бы не Мэй Эджли!

Сцена в доме председателя правления железной дороги начала затмеваться, и на ее месте ей представилась другая.

Она увидела Мэй в лесу с Джеромом Гадли. Как он переменился, однако!

Он стоял перед Мэй, такой сильный, решительный, протянув вперед пакетик с ядом, угрожая, умоляя и снова угрожая.

В другой руке он держал деньги – большой сверток кредиток. Он протянул их Мэй, умоляя согласиться, затем пришел в ярость и опять стал угрожать.

Перед ним стояла маленькая, бледная девушка, очень испуганная, но вместе с тем полная страшной решимости. «Никогда!» – говорит она.

Тогда мужчина швыряет деньги в сторону и хватает ее за горло, – преступная рука взбешенного клерка. Мэй падает на землю.

Но Джером Гадли не осмеливается ее окончательно придушить. Слишком много свидетелей видели, как они оба ушли в лес. Он стоит над Мэй и ждет, чтобы она пришла в себя, и снова начинает умолять и грозить.

Но эта маленькая женщина твердо стоит на своем; она качает головой и храбро повторяет: «Никогда!»

– Вы можете убить меня, – говорит она, – но вы не заставите меня принять участие в убийстве. Мою репутацию вы уже и так запятнали, и я стала парией среди людей, но я не буду убийцей, – и если вы будете настаивать, я вас выдам полиции.

Тот летний вечер, когда Мэй рассказывала поразительную повесть про какого-то больного незнакомца в их доме – повесть, которой мы начали эту главу, – был ясен и тепел.

Звезды ярко горели в небе, а на лугу, за домом Эджли, все лужи высохли.

Со дня первой встречи с Мэй в Мод произошла сильная перемена. Мэй вела ее за руку на вершину сказочной башни, и теперь обе виделись так часто, как это только было возможно, и проводили время под деревом, за домом Мэй, или на полу у открытого окна в ее комнате.

Они уходили на луг через заднюю дверь и вдоль камышей и ив доходили до брода, где по камням на дне речки перебирались на другой берег и дальше до проволочной изгороди.

Как одиноки они были здесь, в поле, и как далеки от пульса города.

Вдалеке виднелись иногда телеги и редкие в то время автомобили, а над самым городом мягко тянулся свет, и мягкий свет окутывал души обеих молодых девушек.

Где-то вдалеке бродила по улицам компания молодых людей, распевая песни.

– Слышишь, Мэй? – говорила Мод. Звуки замирали, и на их месте появлялись другие.

Где-то, на одной из улиц, шел с костылем Джерри Гаден, продавец вечерних газет; он быстро шагает по тротуару. Как он всегда торопится! И костыль его говорит «клик-клик!».

Они не могли бы найти лучшего места, более плодородной почвы для романа. В Мод тоже начало расти стремление к жизни, желание править ею.

Однажды вечером она одна, без помощи Мэй, взобралась на верхушку сказочной башни и стала рассказывать о том, как один молодой человек в Форт-Уэйне хотел на ней жениться.

– Он был сыном председателя железной дороги, – сказала она.

Последнее замечание, собственно говоря, не имело ни малейшего значения, и она упомянула об этом только как поразительный пример того, что представляют собою мужчины.

Этот молодой человек в течение долгого времени якобы приходил к ней в дом почти каждый вечер; в те дни, когда его не было, он присылал цветы и конфеты.

Но она, Мод, нисколько им не интересовалась. В нем было что-то такое, что раздражало ее. Он, казалось, полагал, что его род лучшего происхождения, чем Велливеры. Какой абсурд! Ее отец знал его отца и говорил ей, что тот был раньше простым железнодорожным рабочим. Его претензии на родовитость в конце концов вывели Мод из себя, и она прогнала его.

Мод рассказывала об этом подруге в течение нескольких вечеров. Однажды в сентябрьский вечер ей хотелось завести разговор о чем-то другом.

Два или три вечера подряд она уже готова была начать, но каждый раз не решалась говорить о том, что дрожало в ней, как бьется сердце пойманной птички.

«Нет, – думала она, глядя на Мэй, – нет, я никогда не добьюсь, чтобы она это сделала».

Незадолго до переселения из Форт-Уэйна в Бидвелль, когда Мод только что окончила школу, она некоторое время ступала по грани тропы любви и даже стояла на самом пути стрел Купидона.

Вблизи дома Велливеров в Форт-Уэйне находилась колониальная лавка, владельцем коей был маленький вдовец, лет сорока пяти. Мод всегда ходила к нему закупать провизию для дома и однажды вечером явилась в ту минуту, когда лавочник, по имени Гонт, запирал лавку.

Он, однако, открыл и впустил ее.

– Если вы разрешите, то я не буду зажигать огня, – сказал он. Он объяснил ей, что все лавочники сговорились между собою запирать в семь часов вечера.

– Если я засвечу огонь, то публика увидит и начнет приходить за покупками, – добавил он.

Мод стояла у прилавка, а лавочник при мутном свете, падавшем с улицы, заворачивал ее покупки.

Свет падал на ее волосы и на белое, улыбающееся лицо; лавочник несколько раз поднял глаза от пакетов и посмотрел на нее. Как прелестна была она при этом свете! Он был взволнован и не торопился ее отпускать.

«Мы не особенно счастливо жили с женой, – подумал он, – я был только тогда счастлив, когда жил с матерью».

Он выпустил Мод, запер дверь и пошел рядом с нею, неся покупки в руках.