Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Дом Эджли был лишь мизерной лачугой из досок; Мэй глядела через окошко, сквозь мерцающий полусвет ночи, на луг, который временами превращался в болото, где скот увязал по колено.

Ее город был лишь крохотной точкой на колоссальной карте ее родины – это она всегда знала. Незачем было путешествовать, чтобы узнать это. Разве она не была первой по географии в школе? На ее родине жило чуть ли не шестьдесят, или восемьдесят, или сто миллионов людей – она не знала точно цифры, эта цифра ежегодно менялась. Когда эта страна была еще новая, по ней гуляли миллионы буйволов вниз и вверх по ее долинам.

А она, Мэй, тоже была молодой буйволицей в огромном стаде, но она нашла жилище в городе, в доме, сколоченном из досок, покрытых желтовато-грязной краской. Луг перед домом был сух теперь, и на нем росла высокая трава, но все же в нем виднелись местами довольно большие ямы-лужи, и в них квакали лягушки, аккомпанируя кузнечикам.

Ее жизнь была священной – дом, в котором она жила, комната, где она теперь сидит, все это превращалось в храм, в жертвенник, в башню. Ложь, изобретенная ею, дала толчок новой жизни и положила фундамент тому храму, что в ней строился.

В голове роились мысли, подобные гигантским тучам в темном небе. Слезы заполнили глаза и горло вздувалось от спазм. Мэй уронила голову на подоконник, и судорожные рыдания потрясли ее тело.

Только потому, что она была смела и умела быстро думать, ей удалось изобрести вымысел, который восстановил сказку в душе. И краеугольный камень храма был заложен.

Мэй не пыталась придумать что-нибудь определенное. Она только чувствовала, она знала свою правду.

Слова, которые она когда-либо слыхала, слова, прочитанные в книгах, слова, случайно сказанные – без капли чувства – тонкогубыми, плоскогрудыми учительницами, – слова, которые раньше не имели ни малейшего значения, теперь зашумели в голове. Какая-то непонятная сила повторяла их ей размеренным темпом, как будто вне ее, напоминая ритмичные шаги армии по дороге.

Нет, они напоминали дождь на крыше того дома, в котором она обитала, – на крыше того дома, что был ею самой. Она всю жизнь прожила в доме, но никогда не замечала дроби дождя на крыше – все слова, которые она когда-либо слыхала и теперь вспоминала, были подобны каплям дождя. Даже какой-то аромат ощущала она при этом воспоминании.

И в то время как мысли роились в мозгу Мэй, ее маленькие плечи продолжали содрогаться от рыданий, но она чувствовала себя счастливой – она испытывала непонятное счастье, благодаря которому что-то пело в ее душе. То была вечная песня земли, песня жизни, – ее пели и кузнечики в траве, и лягушки в болоте. Эта песня исходила из ее души, из ее комнаты, из ее дома и летела во мрак ночи, в далекие страны, в пространство, – старая, чудная, вечная песня…

Мэй начала думать о строителях и о том, что они строили. Камень, отвергнутый строителем, стал краеугольным камнем храма. Кто-то сказал это, и другие чувствовали то, что чувствовала она сейчас – то чувство, которое она не могла изложить словами, но другие пытались изложить. Она не была одинокой в мире. Она не ходила по пустынной тропе, – многие ходили по ней раньше, многие ходят по ней теперь. Даже вот сейчас, когда она сидит у окна с такими странными мыслями, много мужчин и женщин тоже сидят у окна в далеких странах и думают те же мысли. В том мире, где люди убивают что есть лучшего в себе, тропа, избранная отвергнутыми, была единственной тропой истины – и как много людей избрали ее! Деревья по краям ее носили надписи, сделанные теми, кто хотел показать другим дорогу. «Камень, отвергнутый строителем, стал краеугольным камнем храма».

Лиллиан сказала, что «мужчины ни черта не стоят»; было очевидно, что Лиллиан тоже убила лучшее в себе, позволила убить его. Вероятно, она позволила какому-нибудь Джерому Гадли убить его, а потом, все более и более озлоблялась против жизни, возненавидела жизнь и отшвырнула ее в сторону.

И то же самое случилось с ее матерью. Это было причиной ее молчаливой жизни, причиной смерти в жизни. «Мертвые восстали, чтобы поразить мертвых».

История, которую Мэй рассказала Мод, не была ложью – это была сущая правда. Джером Гадли пытался убить ее душу и был весьма близок к успеху. Мэй ходила в долине смертных теней. Теперь она это поняла. Ее собственная сестра, Лиллиан, пришла к ней, когда она, Мэй, ходила со Смертью, в поисках Жизни. «Если ты решишь сойти с прямого пути, я познакомлю тебя с людьми, у которых много денег», – сказала Лиллиан. Никогда еще Мэй так не понимала ее, как сейчас.

Мэй решила, что она не станет искать дружбы Мод Велливер. Она будет встречаться с нею, будет разговаривать с нею, но пока что будет держаться замкнуто. Все живое в ней было изранено, и требовалось время на излечение.

Из всех чувств, что обуревали ее в тот вечер, один сильный импульс определенно выразился в ней в то время, как она мылась в сарае, пытаясь очиститься наружно.

– Я буду ходить одна, совершенно одна, – бормотала она сквозь рыдания, сидя у окна и положив голову на руки; до нее доносилась сладкая песня кузнечиков на лугу – вечная песня сказки.

– Здесь был больной человек. Он в течение многих недель был на грани смерти. Он лежал в нашем доме, и я все это время не смела спать. Я днем и ночью сторожила. Часто, среди глубокой ночи, я пробиралась через темный луг, чтобы посмотреть, нет ли там огромного негра.

Было раннее лето. Мэй и Мод сидели возле дерева за домом Эджли и беседовали; Мэй продолжала строить свою сказочную башню.

Два-три раза в неделю, начиная с первой беседы у заброшенной кузницы, Мод удавалось незамеченной пробраться к дому Эджли. Она готова была рискнуть чем угодно из страстной преданности к этой смуглой, маленькой девушке, которая пережила так много романтического в жизни, – ее не останавливал даже страх перед гневом отца и перед непоколебимой, как сталь, теткой.

Она приходила в дом Эджли ночью, и Мой хорошо понимала необходимость этой предосторожности, но еще лучше понимала это Лиллиан.

На следующий день после ее первой встречи у кузницы отец Мод как раз выразил свое мнение об «этих Эджли». Семья сидела за ужином.

– Мод, – сказал Джон Велливер, сурово глядя на свою дочь, – я не желаю, чтобы ты имела что-нибудь общее с семьей Эджли, которая живет на этой улице.

Железнодорожник мысленно проклинал злую судьбу, которая заставила его купить дом на той улице, где жили «эти скоты». Один из его сослуживцев рассказал ему всю подноготную о семейке Эджли.

– Это такой гнусный выводок, – со злобою заключил тот, – одному Богу известно, почему им позволяют здесь оставаться. Следовало бы их вымазать дегтем, вывалять в пуху и выгнать из города. По-моему, одно и то же, что жить среди нечистой силы, что жить на одной улице с ними!