Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Груда бумаги, вероятно, на минуту загорелась ярким светом, а женщина некоторое время стояла возле камина, вне полосы света.

А потом, белая как полотно, она, шатаясь и ступая мягко, точно по театральной сцене, направилась к нему. Что она хотела ему сказать? Этого никто никогда не узнает. Она ничего не успела сказать.

В то мгновение, когда эта женщина дошла до него, она упала к его ногам и умерла. Если даже она боролась со смертью, лежа на полу, то борьба ее была безмолвной. Ни звука. Она лежала между ним и выходной дверью.

И вот тогда Уилсон поступил совершенно бесчеловечно – слишком бесчеловечно для моего понимания.

Огонь в камине погас. Погасла и жизнь любимой женщины.

А он стоял и глядел в ничто, и думы его, вероятно, тоже были ничто.

Уилсон стоял неподвижно минуту, пять, десять. До того, как он нашел эту женщину, он был погружен в море вопросов и сомнений. Пока он не нашел этой женщины, его муза молчала. Он бродил по всему свету, вглядываясь в лица людей, думая о них, пытаясь подойти к ним поближе – не зная, как это сделать.

А эта женщина помогла ему временно подняться на поверхность океана жизни, благодаря ей он плавал по этому океану, залитому лучами солнца.

Горячее тело, которое в любви отдалось ему, было ладьей, на которой он мог держаться на поверхности океана, и вот теперь эта ладья разбита – и он опять стал опускаться на дно.

И в то время как все это происходило, он ничего не сознавал – он был поэт, и в его мозгу, я полагаю, зарождалась новая поэма.

Итак, постояв неподвижно некоторое время, он почувствовал, что должен двинуться дальше. Его вдруг потянуло из этой комнаты на улицу, а для этого нужно было пройти в том месте, где лежал труп женщины.

И он сделал то, что внушило ужас всему залу суда, когда он рассказывал об этом, – он обошелся с телом любимой женщины, как поступают со сгнившим суком, который попадается под ноги в лесу. Сперва он пытался ногой отодвинуть тело в сторону, но так как это ему не удалось, то он спокойно переступил через него.

Он наступил каблуком на руку мертвой женщины. Впоследствии это было обнаружено следственными властями.

Он споткнулся, чуть было не упал, но удержался на ногах и, сойдя по шаткой лестнице, пустился бродить по улицам.

Туман успел рассеяться, стало холоднее и туман разогнало ветром.

Уилсон прошел несколько кварталов как ни в чем ни бывало. Он шагал так же спокойно, как мы с вами, читатель, прогуливались бы после завтрака.

Он даже остановился у табачной лавочки, купил пачку папирос, закурил одну из них и некоторое время стоял, прислушиваясь к разговору двух ротозеев в лавке.

Затем он спокойно продолжал путь, покуривая свою папиросу и думая, вероятно, о своей поэме.

По дороге он зашел в кинематограф.

Вот тут-то, надо полагать, он очнулся. Он тоже, словно его камин, был битком набит всевозможным хламом – обрывками мыслей и незаконченных поэм, – и все это сразу вспыхнуло.

Он часто ходил в тот театр, где работала его жена, а потом они вместе возвращались домой.

Публика, как нарочно, выходила из маленького кинематографа.

Уилсон вошел в толпу и смешался с нею, все еще продолжая курить; затем он снял шляпу, на одно мгновение оглянулся кругом – и завопил страшным голосом.

Он стоял и кричал, пытаясь связно рассказать о том, что случилось. У него был вид, точно хотел вспомнить сон.

Потом он выбежал и, пробежав некоторое расстояние, снова начал кричать. И только после того, как он несколько раз повторил то же самое и наконец добрался к тому месту, где лежала убитая женщина, любопытная толпа следовала за ним, – только тогда к нему подошел полицейский и арестовал его.

Сперва он был сильно возбужден, но потом успокоился. Но даже расхохотался, когда защитник пытался доказать его ненормальность.

Как я уже говорил, его поведение во время разбора дела нас всех сбило с толку. Он казался совершенно незаинтересованным ни в деле убийства, ни в том, что его ожидало.

Он, по-видимому, даже не питал враждебных чувств к маленькому статисту, когда тот сознался в убийстве.

Он словно был погружен в поиски чего-то, что не имело ничего общего со случившимся.

Раньше, чем он нашел эту женщину, Уилсон бродил по всему свету, закапываясь все глубже и глубже в колодец, о котором он говорил в своих поэмах, – все выше и выше строя стену, отделявшую его от всего мира.

Но он ничем себе помочь не мог. Этот человек поднялся на время на поверхность со дна океана сомнений, рука женщины дала ему возможность держаться на поверхности, а теперь он снова погружался на дно.

И то, что он ходил по улице и заговаривал с людьми и кричал всем о случившемся, было лишь отчаянным усилием удержаться на поверхности – таково мое мнение.

Как бы то ни было, я чувствовал себя вынужденным рассказать всю историю этого человека. В нем жила какая-то неведомая, страшная сила, которая оказывала на меня такое же необоримое влияние, как и на женщину из Канзаса, и на горбунью, стоявшую на коленях в пыли и смотревшую в замочную скважину.

С самой минуты смерти женщины мы приложили все усилия к тому, чтобы вытянуть этого человека со дна океана сомнений, куда он погружался все глубже и глубже, – но все было тщетно.

Возможно, что я написал эту повесть в надежде, что мне самому удастся понять ее.

Может быть, если бы понять, то явилась бы возможность охватить рукой шею этого Уилсона и вытянуть его со дна океана сомнений?

Верьте мне, это было тяжелым ударом, и горько было мне, как никогда.

Что обиднее всего – это случилось благодаря моей собственной глупости. Даже вот сейчас, как вспомню, так хочется кричать, ругаться и самого себя лягнуть. Возможно, что хоть теперь я найду некоторое утешение, показав своим же рассказом, какое я ничтожество.

Началось это в три часа пополудни в ясный октябрьский день, когда я сидел на ипподроме в Сандаски, в штате Огайо.

Скажу вам правду, я считал свое пребывание на ипподроме весьма глупым. Дело в том, что летом я нанялся к Гарри Уайтхеду, который тренировал двух рысаков для осенних бегов, и вместе с одним негром, по имени Берт, мы ухаживали за лошадьми. Мать плакала, а сестра Милдред, мечтавшая получить место учительницы в нашем городе, бушевала и бесновалась в течение всей недели, предшествовавшей моему уходу из дома. И мать, и сестра считали бесчестием тот факт, что один из членов семьи станет грумом. Я подозреваю, что Милдред опасалась, как бы моя работа в конюшне не помешала ей получить место учительницы, о котором она столько времени грезила.

Но ведь должен был я что-нибудь делать, а другой работы не находилось. Нельзя ведь верзиле девятнадцати лет околачиваться весь день без дела. Опять-таки я стал слишком велик для того, чтобы продавать газеты или предлагать свои услуги по уходу за лужайками. Эта работа всегда доставалась малышам, умевшим просить «со слезой». Был у нас один такой, как только пронюхает, что нужно кому-нибудь лужайку скосить или бассейн почистить, так летит с предложением услуг: я-де коплю деньги, чтобы поступить в университет!