Збигнев Домино - Польская Сибириада

— А куда вы нас еще повезете?

— Мы думали, конец нашим мучениям.

— Без воды!

— Без еды!

— Хуже свиней, по нужде и то выйти нельзя.

— Над детьми сжальтесь…

Новый комендант эшелона решительно вступил в свои права. Кивнул, и двое солдат с винтовками подскочили к выходу. Щелкнули затворы.

— Молчать! Молчать, граждане переселенцы! Тут вам не базар. Мы исполняем указание советской власти и никакого сопротивления не потерпим.

Все замолчали, только какой-то ребенок, вопреки попыткам матери утихомирить его, продолжал громко всхлипывать.

— А теперь те, кого я назову, переходят в тот вагон. Быстро, без разговоров и вопросов. Все, что вам положено знать, в свое время вам скажут. И предупреждаю. При каждой попытке неподчинения конвою, при каждой попытке бегства солдаты получили приказ стрелять без предупреждения! Ясно?

Комиссар Леонов начал читать: фамилия, имя, отчество. Новый комендант в своем списке отмечал названных. Тем следовало немедленно перебираться в новый вагон.

— Давай, давай! Быстрее, быстрее!

— Пан комиссар, чемодан не могу найти…

— Ничего, быстрее, пересаживайтесь. Чемодан потом найдем. В Советском Союзе, как в природе — ничего не исчезает.

Леонов читал. Новый проверял. Солдаты помогали перебраться из вагона в вагон старикам и детям. Ступенек у вагонов не было, пороги обледенелые, высокие. А люди есть люди. Сначала нервничали из-за того, что их пересаживают и повезут дальше, теперь заволновались, что кого раньше выкликнут, тот займет лучшее место в новом вагоне. Леонов читал: Ниский, Вжосек, Журек, Зелек, Шайна, Груба, Бялер, Земняк, Курыляк, Ильницкий…

Флорек Ильницкий тащил к выходу какой-то мешок. Гонорка протискивалась из конца вагона с Марысей Яворской на руках. Адась ухватился за ее юбку. Ильницкого пропустили без вопросов. Гонорку задержал новый.

— Вы Ильницкая Гонората?

— Ну, я…

— А ребенок чей?

— Мой, а что?

— Ваш? А у меня тут в списке нет ваших детей. Ильницких тут двое. Ильницкий Флориан, ваш муж. И вы, Ильницкая Гонората. Детей тут нет. Чей это ребенок? А это чей малец?

Гонорка и не думала сдаваться.

— Мои! Это Адась, а это Марыся. Теперь они сиротки малые.

— Сироты? — услышал Леонов. — Чьи сироты?

— Как будто вы не знаете, пан комиссар! Яворских. Я их пригрела, теперь они мои.

Гонорка прикрыла Марысю от холода, крепче сжала руку Адася.

— Ну, что, можно мне идти, дети на морозе простудятся?

Новый остановил ее жестом руки, наклонился к Леонову, они о чем-то пошептались. У Гонорки в глазах заблестели слезы. Марыся тихонько плакала. Адась в куцой куртенке дрожал от холода. Женщины, почуяв неладное, снова не выдержали и вступились за Гонорку. Все громче, все решительнее.

— Гонорка их родственница!

— Тетка, что ли…

— Родственница! Имеет право…

— Она им как родная мать…

Комиссары закончили совещание, что-то записали, новый подошел к Гонорке.

— Люди говорят, что вы их родственница? Это правда?

— Правда, пан комиссар, правда! — перекрикивали бабы друг друга.

— Тихо, граждане! Я гражданку Ильницкую спрашиваю, а не вас. Кем вы им приходитесь?

— Ну… тетей! Покойная Ядвига, их мать, и я…

— Ну, хорошо, хорошо, пусть будет тетка! У вас тут все такие тети? — это уже вопрос к Леонову. А потом опять в сторону Ильницкой и всех остальных — гражданка Ильницая, поручаем вам временно опеку над этими детьми. Можете перейти в другой вагон вместе с ними.

— Пан комиссар, Бог вас…

От радости Гонорка пыталась поцеловать ему руку. Новый растерянно отступил.

Наблюдая за проблемами Гонорки, Ежи Данилович неожиданно осознал, что и с его семьей может случиться то же самое. Ведь они даже сейчас могут разделить его с женой и сыном! Нет документов о браке с Наталкой, нет метрики сына. Если Леонов не поставил их в список, что делать? Что же делать? Все страхи и надежды в руках комиссара Леонова! И Ежи рискнул.

— Скорее, Высоцкая, скорее!

Высоцкая никак не могла справиться с багажом и непослушными мальчишками. Леонов пошел за ней в глубь вагона. Новый разговаривал с солдатами из конвоя. Момент был самый подходящий, и Данилович оказался рядом с Леоновым.

— Пан комиссар, хотел поблагодарить за жену и сыночка, — прошептал он, а его серебряные карманные часы на цепочке скользнули в карман комиссара.

Удивленный Леонов исподлобья взглянул на Ежи, сунул руку в карман. Тут же ее вынул, и как ни в чем не бывало, стал торопить Высоцкую.

— Ну, что, Высоцкая, долго еще там?

На секунду только повернул голову к Даниловичу и прошипел сквозь зубы:

— Ну, ты, Данилович… твою мать…

Вечер. Новый эшелон все еще стоит. Весь день шла перегрузка ссыльных из польских вагонов в российские. Людям уже известно, что станция пересадки называется Шепетовка. Недалеко от польской границы, но уже за ней, в России! Так они говорят — в России. Не говорят: Советский Союз, коротко — Советы. Советы, советский, Россия, российский. Для людей из эшелона Шепетовка еще до войны была в Советах, в России.

— Похоже, нас уже из Польши вывезли?

— Ага. Похоже на то.

— Где это видано, чтобы поляков из собственной страны выселять?

— А что, раньше, при царе не вывозили?

— Ты что, в школу не ходил?

— О Сибири не слышал?

— Опять нам Польшу разорвали на части. С одной стороны немцы, с другой русские…

— Нет уже нашей Польши, кто теперь вступится за таких бедолаг, как мы?

— Как это — нет Польши? С Польшей, брат, как с тем лесом — «Не было нас — был лес, не будет нас — будет лес».

— Дай Боже, дай Боже…

Шепетовка. Ни глубокий снег, ни морозный иней не могли скрыть ее безобразного убожества. Оно было везде. Даже на станции. Мало чему помогали густо натыканные где и как попало, красные транспаранты и флаги. И бесконечные портреты Иосифа Сталина. Ленин попадался реже. А еще реже два бородача — Маркс и Энгельс, о которых люди из эшелона мало что знали.

На станции целый день ревели маневровые паровозы. Ревели музыкой маршей огромные охрипшие станционные репродукторы.

В Шепетовке позволили, наконец, людям из эшелона набрать воды. По двое, трое, навьюченные ведрами, банками, котелками — что у кого было, в сопровождении конвоя шли к станционному насосу, брали воду. Вода! Не обращая внимания на мороз, жадно пили, мыли руки, умывались. Здесь, у насоса была единственная возможность встретиться с людьми из других вагонов, что-то спросить, что-то услышать, поделиться новостями. Некоторым посчастливилось даже обменяться парой фраз со снующими по станции железнодорожниками. Новые конвоиры, в основном молодые солдаты-призывники, в большинстве своем русские, украинского не знали, а уж что говорить о польском. С самого начала вели себя с предписанной строгостью, особенно в присутствии командиров. Видно было, что боятся их как огня. Друг другу тоже не доверяли. Неусыпно следили только за одним — чтоб, не дай Бог, подконвойный не сбежал. При каждом выходе из вагона и возвращении как можно строже выкрикивали полученный от командиров приказ: