Збигнев Домино - Польская Сибириада

— Внимание! При попытке побега — стреляем без предупреждения!

А какой-нибудь особенно усердный иногда добавлял:

— По пути — шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения! Ясно? Тогда марш!

Но даже самый строгий, самый усердный конвой в таком людском муравейнике не в состоянии был все заметить, за всем уследить.

Местные железнодорожники, русские и украинцы, тоже не знали станцию назначения ворволинецкого эшелона. Раз их перегрузили на широкую колею, значит повезут в глубь России. Но куда?

— Таких эшелонов, как ваш, в Шепетовке еще не было. Женщины, дети! А за что вас выселяют?

— Если б мы знали! Забрали из хаты и повезли.

— А командиры говорят, что вы — польские паны, буржуи, помещики, бунтуете против советской власти.

— Мы помещики, мы буржуи? Ой, что-то мне, парень, кажется, что я свои портки дольше задницей протирал, чем ты свои.

— Нет, таких эшелонов мы в Шепетовке еще не видали… Было, правда, еще осенью — в такие же составы грузили польских офицеров, что тут в плену сидели. Много их было. Казарм не хватило, так этих ваших офицеров даже в школах держали. Так то и вправду были паны! Мундиры красивые, сапоги с голенищами… Я у одного даже часы купил. А куда их повезли отсюда — тоже не знаем.

Русские вагоны были значительно больше, свободнее. И главное — здесь были нары! Двухъярусные, сколоченные из досок. Первые споры начались из-за места на нарах. Лучшие места были наверху, у самой стены. Хуже — внизу, особенно у дверей. Самые плохие — рядом с клоачной дырой. Что делать, кто первый — тот выбирает, смирились люди с этим правилом. Но все-таки два исключения сделали — для кормящих матерей с грудными детьми. Для Наталки Данилович и поселенки Ханки Зелек места на верхних полках нашлись.

Главное — были нары!

Главное — было немного воды!

Главное — можно было развести огонь в печке!

Главное — в темноте можно было зажечь карбидную лампу, свечку или лучину!

Поделили нары. Потом делили воду. Мало ее было на такое количество людей, но хоть чаю все могли попить. А ведь они уже несколько дней не мылись. Перебранки перебранками, а женщины и в этом случае дружным хором настояли на том, что грудных детишек надо выкупать. Молодым мамам выделили дополнительно котелок воды. Им же уступили право первыми поставить греть воду на печку. А вот в том, что касается следующих по очереди, согласия было меньше. Спорили, куда сложить багаж, кому, сколько места положено на нарах, кто с кем будет соседствовать.

Ночь. Эшелон все еще стоит. Снаружи стук колес проезжающих мимо поездов, рев российских паровозов. Люди в вагоне кое-как разложились, нашли себе место, спят. Но не все. В проходе между нарами пылает докрасна раскаленная печурка. Благотворное тепло растекается кругами по вагону. Не до всех доходит, но ведь всегда можно к печке подойти, протянуть ладони и хоть немного согреться. В открытой дверце переливаются, мигают золотисто-красные языки пламени. Огонь! Он дает тепло и притягивает, как магнит.

Вокруг печки собрались мужчины. Дымят подольским самосадом и вполголоса, чтобы не будить спящих, говорят, говорят, говорят.

— Ну, вот все и улеглись как-то. — Мантерыс поворошил огонь, сыпнул искрами, прикурил щепкой самокрутку. — В тех вагонах мы бы, того и гляди, задохнулись. Тут тоже не больного просторно, а все-таки…

— Так я вам, мужики, скажу — насчет просторно — не просторно, это так, как с тем евреем, что сварливую жену имел и кучу детей, с раввином и козой… — Бялер грел окоченевшие руки и рассказывал анекдот. Посмеялись.

— С этим твоим евреем и козой было аккурат как с нами: радуемся, как дураки, что вагон побольше.

— Жаль только, что нет тут раввина, который бы нам в беде что-нибудь мудрое посоветовал.

— Вот холера, вы, евреи, всему найдете объяснение.

— И везде вам хорошо.

— Ну, да! Что ж ты, Йосек, вроде такой умный, а дал себя выселить? Не мог вовремя у своих еврейских комиссаров в Тлустом или даже в Залещиках доброго совета попросить? Помогли бы тебе, наверное, как еврей — еврею.

— А что, скажешь неправда? Как Советы к нам пришли, кто их в Тлустом приветствовал? Одни евреи и украинцы.

— Я там никого не приветствовал, — защищался Йосек. — Ни при поляках, ни при Советах. Дал Бог жизнь — я и жил. Позволит Бог жить, буду жить дальше. Все в руках Всевышнего!.. Пусть каждый сам за себя отвечает. Не ровняй услышанного с увиденным! Ты меня видел, Мантерыс, чтоб я кого в Тлустом приветствовал? Ну?

— Он прав! Вы что, мужики, Йосека не знаете, ему до комиссаров дело, как мне до княгини Любомирской! Евреи, евреи! А что, может, поляков таких в Тлустом не было, которые Советам радовались?

— Ты кого имеешь в виду? Дереня?

— А хоть бы и его! А Домбровский не приветствовал? Речь даже на площади держал.

— Голодранцы и коммунисты! Мало этот Дерень до войны в полиции насиделся? За коммунизм таскали.

— Коммунисты — не коммунисты, а поляки, и все тут. Как же это, врагов, которые на Польшу напали, привечать?

— Ни черта им не помогли их красные банты! Вон, едут теперь оба, как кролики, в том же составе, что мы.

— Не может быть? И их забрали?

— Я сам в Шепетовке с Деренем разговаривал, как сейчас с вами.

— Так вот в жизни бывает. А помните, мужики, овчарку Бяликова?

— Злая, как холера, портки мне чуть не порвала.

— Обученная! Кароль ее у полицейских в Тлустом купил.

— А теперь представьте, псина эта за нашим поездом неслась от самых Ворволинцев аж до Тарнополя! Где мы покойницу Яворскую оставили.

— Не болтай!

— Бих ме , что так и было!.. Нашла Кароля, выла, лаяла возле вагона, а какой-то долбаный боец ее пристрелил.

— Верная псина.

— Собака. Говорят же «предан, как пес»…

— А слыхали, дедушка Калиновский умерли?

— Упокой, Господи, его душу!.. Как, когда?

— Ясек Калиновский под водокачкой мне рассказал… На вторую ночь, как мы из Ворволинцев тронулись, дедушка как уснули, так и не проснулись.

— За бабкой они отправились.

— И как нашу Яворскую, деда Калиновских из вагона вынесли и где-то на снегу оставили.

— Ни ксендза, ни похорон христианских.

— Бабка Калиновских, Яворский, Яворская, дед Калиновских, что с Владеком, тоже неизвестно!

— Пару дней всего, а мы уже стольких наших из Червонного Яра не досчитались.

Прошло двое суток с последней стоянки. Запертые в вагонах люди не видели света Божьего, не было воды, топлива, не говоря уже о куске хлеба или какой-нибудь горячей еде. Состав, если и останавливался, то обычно ночью, на далекой запасной ветке. На долгих ночных стоянках переселенцев будила шумная беготня по крышам вагонов и стук молотков по днищу. Это конвой проверял, не готовят ли ссыльные каких-нибудь тайных путей для побега из эшелона. Их везли воровато, скрыто, всячески изолируя от местного населения. В первые недели пути это особенно чувствовалось и угнетало.