Збигнев Домино - Польская Сибириада

Зима в тот год выдалась небывало снежная и морозная. Ночная, предрассветная пора. Червонный Яр, небольшая подольская деревушка, окутанная тишиной глубокой заснеженной долины, еще спала сном праведника. Спала, не подозревая о грядущей беде, какая и в кошмарном сне не могла привидеться. Потому и обрушилась эта беда в ту ночь на жителей Червонного Яра, как гром с ясного неба.

Злобный лай собак разнесся внезапно по всей деревне, какие-то чужие вооруженные люди с криками и руганью прикладами ружей стали ломиться в избы. Ржание коней, рев перепуганной скотины слились в единый гам с жалобными стенаниями женщин и детским плачем. И время от времени ружейные выстрелы, многократно повторенные эхом в чистом морозном воздухе.

Так жители Червонного Яра встретили трагическую годину ссылки на сибирскую каторгу.

Для тех, кто интересуется историей, отметим, что происходило это 10 февраля 1940 года.

Подворье Калиновских, самое большое и богатое в Червонном Яре, разместилось на краю деревни, у дороги из Тлустого в Борщев. Видно, именно поэтому в первую очередь к Калиновским ворвались энкавэдэшники вместе с местными украинскими милиционерами.

Во дворе Калиновских грянул первый выстрел, и пала первая жертва: Британ, подгальская овчарка, защищая хозяйское добро, бросилась на советского офицера в белом кожухе и в кровь изодрала державшую наган руку. На подворье забурлило. Британ не отпускал жертву. И только выстрел из солдатского ружья положил конец его собачьей преданности. Шум вырвал из сна младшего из Калиновских Янека, толкнул его к заиндевевшему окну. Проснулся и дед Феликс.

— Что там, Ясек?

— Британ в кого-то вцепился… Какие-то люди… С ружьями.

— Стреляют! Видать — бендеровцы! Не открывай, упаси Боже!

Разом забарабанили в двери и окна. Янек отскочил от окна и схватил топор. В дверях комнаты появился заспанный отец.

Стук прекратился.

— Эй, Калиновский, открывай! Вы чего там, повымерли все?

— А кто там? — Отец, подпрыгивая на одной ноге, натягивал штаны.

— Это я, Борма, мы к тебе с милицией. Не бойся, тут все свои, открывай.

— Борма, Дысько Борма, по голосу узнаю. Говорит, с милицией… Надо открыть, делать нечего… — вполголоса бормотал отец.

Накинул на плечи тулуп и вышел в сени. Калиновская тоже встала и дрожащими руками зажигала керосиновую лампу.

С холодом и клубами пара в избу ворвались два красноармейца с ружьями, с похожими на пики штыками, а за ними Дысько Борма и молодой офицер в белом кожухе.

— Руки вверх, все к стене! Не двигаться! А ты, бабушка, чего еще ждешь? Вставай! Быстро, быстро! — покрикивал солдат, стоя над кроватью бабки Люции.

Бабка полгода лежала парализованная. Испуганными глазами смотрела на происходящее, но ни пошевелиться, ни отозваться не могла.

— Паралич у нее, — заступилась за свекровь Регина Калиновская.

— Оставь ее! Обыскать все! — приказал солдатам молодой офицер. Наган вложил в кобуру, придерживая покусанную Британом, окровавленную ладонь. Калиновская, ни слова не говоря, налила в тазик воды, подала офицеру полотенце и пузырек йода.

— Проклятая собака… — офицер зашипел от боли, залил рану йодом и обернул полотенцем ладонь — Спасибо, пани.

Из другой комнаты солдаты вывели двух заспанных мальцов.

— Больше никого нет! — отрапортовали.

— Все? — офицер в белом кожушке вопросительно взглянул на Борму, стоявшего с местным милиционером Трофимуком из Ворволинец у самого порога и до сих пор не проронившего ни слова. В ответ Борма только кивнул головой.

— Все. Ну, хорошо, сейчас проверим, — офицер достал какую-то бумагу. Разгладил ее на колене и подошел ближе к лампе. В избе стихло, только громко тикали старые настенные часы.

— Все. Так, сейчас проверим… Калиновский Юлиан Феликсович — это который?

— Сын Феликса — это я… А это мой отец, Феликс Калиновский, моя мать, Люция Калиновская, моя жена Регина, а это мои дети: Ян, вон тот, старший, потом Ромек, то есть Роман Калиновский. Ну и Ирэнка, младшенькая.

Офицер огрызком карандаша пометил что-то в своем списке, уголком глаза косясь на Борму, который опять кивком подтвердил слова Калиновского.

— Так, так… Ну, хорошо… А чужих в вашем доме нет? Беглых, поселенцев, польских солдат?

— Нету, пан товарищ офицер, тут только свои.

— А оружие есть?

— Нет. Зачем нам оружие, пан офицер…

— Ну, ну, хозяин, смотри мне! Обыщем все подворье, если что найдем, хуже будет. Лучше добровольно сдать… — на секунду прервался, полез за очередной бумажкой.

— А теперь, граждане, я зачитаю вам постановление советской власти, которое, сразу предупреждаю, обсуждению не подлежит. — Подошел к лампе и одним духом прочел: «Указом советского правительства граждане — Калиновский Юлиан Феликсович вместе со всей семьей переселяются в другую область на территории СССР…»

От неожиданности Калиновский потерял дар речи. На минуту все смолкло. Первым отозвался дед Феликс:

— Как это, пан офицер, переселяются? И куда это? Да мы ж тут с дедов-прадедов, тут наш дом, наша земля, вся наша скотина. Все!

Офицер спрятал бумаги, с трудом застегнул полевую сумку, поправил повязку на руке и посмотрел на часы, которые как раз в это время пробили четыре часа утра. До сих пор спокойный, неожиданно повысил голос:

— Там же ясно было сказано: вас переселяют в другой район Советского Союза. И никаких возражений! Сейчас, — он вновь взглянул на часы, — сейчас ровно четыре часа пять минут… Через полчаса вы должны быть готовы к отъезду. Забрать с собой можно личные вещи, багаж и еду по мешку на человека. Ясно?!

— Полчаса? По мешку? А хозяйство? Да как же тут ехать? Бабушка больная, дети малые, такие морозы! Пан офицер, смилуйтесь над нами! Пан офицер!

Калиновская сложила руки в молитвенном жесте. Калиновский обнял жену.

— Успокойся, Реня, успокойся… — а она расплакалась.

Офицер отбросил окровавленное полотенце, обернул ладонь своим носовым платком. Он был явно смущен.

— Пошли, Борма. А вы, — приказал он солдатам, — останьтесь здесь, и чтоб все сделали, как я сказал.

С порога обернулся к Калиновской.

— Спасибо за перевязку, хозяйка!.. А насчет больной бабки не беспокойся. Там, куда вы едете, врачи есть. И больницы, и школы. У нас в Советском Союзе все есть!

В широко распахнутую дверь ворвалась в избу новая волна жгучего мороза…