Збигнев Домино - Польская Сибириада

Небогатый дом Бялеров с пристройкой, служившей хозяину подручной мастерской, стоял на пригорке почти в самом центре хутора.

Рашель проснулась среди ночи, мучимая каким-то сонным кошмаром, в котором она убегала от кого-то и никак не могла убежать. Не успела прийти в себя, как услышала за окном разорвавший тишину лай собак, людские крики и выстрелы. Принялась тормошить спящего рядом мужа.

— Йоселе! Йоселе! Проснись, проснись…

— Что там? Что случилось?

Заспанный Йоселе сел, протирая глаза.

— Послушай! Не знаю, что там, но в деревне что-то случилось! Может, опять какие-то бандиты? Что делать? Что теперь делать!

— Ша, баба, ша! Чему быть, того не миновать. Может, ничего и не будет…

— Тоже мне, умник нашелся. Разбужу-ка детей, пусть лучше в каморке спрячутся.

Оделась. Йоселе в душе признал правоту жены. Он хорошо помнил, как вскоре после прихода русских на их дом напала банда громил. И неизвестно, чем бы все кончилось, если б не помощь соседей. Янек Калиновский, на которого заглядывается Цыня, поднял на ноги почти весь Червонный Яр. Поймали даже одного из нападавших, некого Данилу Филипюка из Ворволинцев. Отлупили, связали, как куль, и так в постромках утром отвезли в Тлустов. Там, правда, неизвестно было, кому его сдать, потому как старой польской полиции уже не было, а новая, советская милиция еще не организовалась. А про того Филипюка вся округа знала, что он заядлый «самостийник», и стоит ему залить глаза самогоном, как начинает орать при всех, что скоро будет «резать жидов да ляхов, как свиней непотребных!» Бялер не то что удивился, скорее не на шутку испугался, когда через несколько дней тот самый Данила превратился из погромщика в милиционера в Тлустом.

— Ты меня еще, жид пархатый, попомнишь! Шпион польский! — грозился Данила Бялеру.

Рашель разбудила детей и велела одеваться. Цыня, семнадцатилетняя девушка, красивая, стройная, с глазами испуганной лани, и девятилетний Гершель, не по годам высокий и худой, как жердь, прижались к матери.

— Ша! — успокоил всех отец. И тогда они услышали характерный скрип полозьев по морозному снегу, фырканье лошадей и людские голоса. Было ясно, что те, с улицы, остановились перед их домом. — Прячьтесь в кладовку! Быстрее, быстрее! Нет! Лучше по лестнице на чердак. И ты Рашель с ними. Ну, давай, давай!

— А ты, а ты? Боже милосердный, спаси сынов Израиля!

— Папа! Пойдем с нами, папа! — чуть не плакал испуганный Гершель.

Йоселе вытолкал их в каморку, откуда можно было влезть на чердак. Едва успел отставить лестницу, как в дверь стали стучать. После того нападения Йоселе снабдил вход в сени солидным железным засовом. Не реагируя на все усиливающийся грохот в дверь, он отступил в комнату, забаррикадировался комодом и, готовый на все, встал у окна с топором в руках. Надеялся, что и на этот раз соседи не оставят его в беде. Пришлые перестали колотить в дверь, слышно было, как кто-то грязно выругался. Подошли к окну. Застучали по стеклу.

— Откройте, Бялер, милиция из Ворволинцев!

С ужасом Йоселе узнал голос Данилы Филипюка. Крепче сжал в руках топорище. Молчал. Через секунду опять стук в окно. И снова взбешенный голос Данилы:

— Ты, жид, я знаю, что ты там! Именем советской власти, открывай, не то пожалеешь! Дверь высадим, а тебя схватим.

— Подожди, Данила, я с ним поговорю. — Йоселе узнал голос Бормы.

— Бялер, это я, Борма! Узнаешь меня?

— Узнаю… Тебя, Борма, узнаю. Что тебе понадобилось ночью?

— Дело у нас к тебе, служебное, поговорить надо.

— А до утра нельзя подождать? Жену и детей пугаете.

— Значит нельзя. А ты власти-то советской не бойся. Открывай!

— А с чего это мне властей бояться? А Филипюку не открою.

— Открой, открой, Йосек, не упирайся. Тут с нами товарищ комиссар из Тлустого. Это товарищ комиссар хотел с тобой поговорить, а не Филипюк.

— Открывай, гражданин Бялер, мы к тебе от имени советской власти, а советскую власть уважать надо! Открывай, не бойся.

— Понял? — присоединился Борма.

— Никому не открою, пока не приведете сюда кого-нибудь из соседей. После того нападения, никому не верю. Даже тебе. А по-русски кто угодно может разговаривать…

Какое-то время за окном совещались. Бялер тоже подумал и решил, что раз там Борма, значит не бандиты. И отодвинул засов. Солдат, стоявший на пороге, ударом приклада свалил его на землю. Разозленные его упорством, дали ему на сборы только пятнадцать минут. Еще и судом пригрозили, за сопротивление советской власти.

Йоселе Бялер, бывало, корил себя за то, что был недостаточно набожным евреем. Но в то утро, изгнанный из своего родного дома, наказал своим и сам с почтением поцеловал старую мезузу. Оторвал ее от двери и спрятал за пазуху. На пороге, отправляясь в неведомое, напомнил семейству слова Святого Писания: «Ни один человек внизу не поранит себе палец, если так не решено наверху»…

В дом к Даниловичам энкавэдэшники ворвались уже с подкреплением. С хозяевами обращались с подчеркнутой суровостью, все в доме тщательно обыскали. Ежи Даниловича все это время держали под стенкой с поднятыми руками.

Капрал запаса Ежи Данилович только в самый праздник Рождества Христова вернулся с сентябрьской войны домой. Измученный тяготами войны, побегом из советского плена из-под самого Львова, он наконец-то добрался до Червонного Яра. Дома застал свою любимую Наталку… «Женушка ты моя чернобровая, любовь ты моя ненаглядная! Верила, что вернусь я к тебе с войны! Верила!» И осыпал ее поцелуями. У Наталки был огромный выпуклый живот. Ежи нежно гладил, ласкал его. Наталка на секунду придержала ладонь мужа: «Слышишь? Шевелится, толкается уже… вот тут, сбоку, здесь толкает. Теперь чувствуешь? Слышишь?»

В январе Наталка родила Даниловичу сына. Дали ему имя Анджей, только из-за морозов и метелей не успели окрестить и зарегистрировать не успели. Главное, малыш был здоров, да и Наталка цвела, как прежде. Наталка Величко была украинкой из Касперовиц над Серетом. В Червонном Яре было несколько польско-украинских семей; поляки часто брали в жены украинок. Хорошие были семьи, одна забота — ежегодно приходилось по два раза справлять каждый праздник — католический и православный. Впрочем, что родня, что не родня, никого на Подолье не миновало это двойное празднование. Наталка была единственной дочерью богатых родителей. И ее отец вполне обоснованно рассчитывал, что любимая доченька приведет ему в дом славного хозяйственного зятя. Не было у красавицы Наталки отбоя от достойных украинских женихов. Но сердцу не прикажешь, доня ляха полюбила…

Обыск у Даниловичей шел долго. Наталка баюкала сына на подушке. Свекровь сидела рядом, перебирая четки. За столом расселся уже знакомый Ежи энкавэдэшник из Тлустова, комиссар Леонов. Молчал и курил папиросу. Ежи был уверен, что в доме ничего не найдут, разве что-нибудь подбросят для провокации. Наверное, снова заберут в отделение в Тлустове на допрос, и как всегда комиссар Леонов начнет его обвинять в сокрытии оружия, в заговоре против советской власти. Ну и, не счесть в который раз, прикажет рассказывать биографию, особенно об этом последнем, военном эпизоде. Данилович в таких случаях тщательно взвешивал каждое слово, чтоб не ошибиться, потому что скрыл он от комиссара свое пребывание в советском плену и свой побег из-под Львова. Держался одной и той же версии: мол, часть его была разбита немцами под Томашевом Любельским, откуда он, как многие рядовые солдаты сентябрьской войны, пробрался в Червонный Яр…