Томас О'Крихинь - Островитянин

В тот день мне захотелось нарезать торфа, потому что день выдался прекрасный, а сухого старого торфа у нас осталось как раз немного.

Я выскочил на улицу с ладной новенькой, остро отточенной лопатой. И хотя я, конечно, не был похож ни на кого из легендарных ирландских фениев, у меня имелись свои достоинства, на которые грех жаловаться: я был быстрый, расторопный и умелый.

Отправился по дороге в сторону холма. Дыхание у меня не сбивалось, не было ни судорог в ногах, ни дрожи в руках, ни боли в сердце, а потому я быстро достиг полянки, на которой, как мне думалось, хорошие запасы торфа и еще столько же вокруг. Незачем было идти искать новые кочки, и удалось бы сделать гораздо больше работы.

Поскольку у нас в доме не было никого из молодых, кто мог бы принести мне обед, а остались только двое стариков, я захватил приличный ломоть желтого хлеба из кукурузы грубого помола, который снаружи был весь белый от муки, словно наш дом от известки, пинту молока в бутылке прямо из-под коровы и добрый кусок масла размером с небольшую картошку. И пускай сегодня никто не сочтет такие вещи какой-то особой едой, тогда я был ими очень доволен, потому что рот у меня, полный зубов, был отличной мельницей, способной все это перемолоть, — не то что сегодня, когда многих из них не хватает и мельница закрылась.

Но хотя в тот день я собирался заняться торфом, закончилось все совсем иначе. Часто случается не так, как намечается. (Здесь я как раз имею в виду историю про бурую овцу, но, как говорится, одна беседа влечет за собой другую, и тут, без сомнения, так и есть.)

Вскоре я принялся за работу и был еще полон сил, когда передо мной внезапно возник поэт Шон О’Дунхле с лопатой подмышкой — он собирался нарезать себе немного торфу. Подтянулось и порядочно других, чтобы поработать на болотце, потому как день стоял замечательный, а старого сухого торфа оставалось немного, его уже почти весь сожгли.

Не думаю, чтобы хоть один поэт прославился каким-нибудь трудом, кроме написания стихов. Вот и с Шоном было то же самое. Я знаю, о чем говорю, потому что всякий раз, когда я пытался сочинять стихи — что, в общем, делал довольно часто, — на болоте или в поле становился совершенно бесполезен.

— Ну, — сказал мне поэт, — это ведь и вправду отличная работа — резать торф в такой жаркий день.

И сам сел на кочку.

— Посиди немного, — сказал он. — День долгий, и к вечеру будет прохладно.

Такая речь мне не очень понравилась, но я постыдился не сесть в его обществе. И вот еще что: я подумал, что, если поэт будет мной недоволен, он запросто может высмеять меня в стихах. Это, конечно, было бы не очень здорово, особенно в то время — тогда я был молод и только начинал жизнь. Сел рядом с ним, и у него явно было ко мне какое-то дело.

— Ну вот, — сказал поэт. — Первая поэма, какую я написал, — ты ее, наверно, не знаешь — называлась «Бурая овца». Самая первая, что я вообще написал, — добавил он. — И у меня на это была веская причина: несправедливый поступок по отношению ко мне.

И, представь себе, он начал цитировать ту поэму дословно, растянувшись на спине, положив голову на поросшую вереском мягкую кочку. Жар яркого солнца бил с чистого голубого неба над нами, согревая поэта с головы до пят.

Я расхвалил поэму до самых небес, хотя она меня кое-чем смущала, а именно — тем, что я наметил себе на то утро важное дело, которое, казалось, должен был сделать, но вместо этого слушал бормотание поэта.

— Песня будет утеряна, — сказал он, — если ты ее не запишешь. У тебя в кармане найдется карандаш или клочок бумаги?

Правду говорят, что тот, кому не повезло с самого утра, — сжалься над ним, Господи! — не сможет, грешный, совершить многого и за целый день. То же самое можно сказать и про бедного Томаса, который не загрузил старого осла двумя корзинами торфа и не доделал ничего из большой работы, какую задумал на весь день, когда за нее брался. И день этот был для меня одним из первых, когда я почувствовал, как жизнь поворачивается против меня, а с тех пор на каждый день, что складывался в мою пользу, выпадало пять дней против меня.

Так вот, конечно, не ради поэта я достал карандаш и бумагу, что были у меня в кармане, а из страха, что он направит на меня свой острый язык. И вот я принялся записывать все, что слетало с его уст. Записывал я не на этом — ирландском — языке, поскольку писать на нем тогда был недостаточно обучен, а по-английски чуть-чуть мог. Такая работа не доставляла мне ни малейшего удовольствия — что неудивительно, если человек запланировал на утро основательно поработать, а теперь должен отложить эту работу в сторону ради какого-то бессмысленного занятия.

Когда поэт говорил, его рот кривился, с трудом выпуская слова, и можно было поклясться, что он был как Мурхад Седой, когда тот явился перед Кормаком О’Конналлом [73] Здесь описывается встреча героев книги ирландского писателя и языковеда Патрика Динина (1860–1934) «Кормак О’Конналл» (Дублин, 1902). . Я записал, как смог, все, что сумел запомнить из песни, и вот что скажу: если от меня ускользало какое-то слово, то главный советчик был под боком и рвался разъяснить все, сколько бы ни понадобилось мне времени, пусть даже целая ватага пахарей околачивалась бы без дела, ожидаючи его.

К тому времени как мы оба закончили, солнце скрылось за холмом, а я, бедняга Томас, уже почти лишился рассудка. После того как поэт простился со мной, первое, что я сделал, — пошел к той кочке, за которой был спрятан мой обед, но обед этот уже никуда не годился. Зачерствевший кусок желтого хлеба не смогла бы прожевать и лошадь, а молоко в бутылке затвердело как камень.

Несмотря ни на что, мне было очень жаль поэта, когда он рассказал мне, при каких обстоятельствах он нашел овцу и сколько неприятностей пережил, пытаясь ее отыскать. Он трудился поденщиком, очень далеко, в графстве Лимерик, и заработок у него был очень скудный — считай, подаяние. Однажды в те годы по дороге домой он забрел на ярмарку в Дангян-И-Хуше. Среди всего прочего там продавали овцу. Наш бедняга купил эту прекрасную овцу, и все, что он за нее отдал, было заработано потом и кровью. Он забрал ее домой, и в кармане у него после этого осталось уже совсем немного. Никакой другой овцы, кроме этой, у него не было, и он к ней очень привязался.

У поэта овца жила совсем недолго — вскорости ее увели. И хотя до него дошли вести, что от нее остались рожки да ножки, он сперва не поверил этой истории и написал в своей песне: «Я был в недоуменье, не мог поверить я…» Поскольку за ней присматривали его родичи, он был уверен, что ни друг, ни враг не осмелится вот так вот взять и забить его овцу, но как раз это он и обнаружил.

Пожалуй, я черкну здесь две или три строфы из тех, что сочинил поэт. Прошло очень много времени с тех пор, как я их записал, и думаю, свежо будет перечитать их снова. Сколько бы тревог ни доставила овца поэту, меня все равно сильно взволновала эта история, хотя в то время меня еще не было на свете.