Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Стал бы он слушать эту обидную речь? Вчера папа сказал о нем: «Читал Маркса, и будто понимает. И тут же ницшеанские рассуждения: рабочие бесталанны, люди низшего качества не сумели бы сами наладить промысел, погибли бы. Талантливых и умелых, как он, — единицы. Им жизнью дано право на львиную долю…»

Ой, уже будильник. А сейчас, кажется, и уснула бы… Пошла в кухню за теплой водой, услышала разговор и остановилась. За перегородкой, в «черной столовой», где хозяйка угощала мужиков, привозивших продукты и дрова, говорил незнакомый мужчина, останавливался, громко прихлебывал чай:

— Сказывают: Москву надобно брать. А что в ей, в Москве, германец аль другой чужак? Сказывают: большеки. Ну, пущай большеки. Сказывают: они супостаты, звери. Мы ихнего зверства не видали.

Звякнул стакан, из него наливали на блюдце.

— Да, — сказал Ефим Карпович и вздохнул.

— Царь, — это снова чужой голос, — шкуру драл, но маленько оставлял. А ноне как живому остаться не знаешь.

— Да-а, — сказал опять хозяин и вышел на кухню.

Пока он подкладывал дрова в плиту, Виктория спросила тихо:

— Вы не знаете, Ефим Карпович, ночью гром какой-то?

Он втянул голову, сказал еле слышно:

— Однако, бунт… в красных казармах… бунт.

— Как?

Запели, затрещали дрова, и он чуть прибавил голоса:

— Новобранцы, которые мобилизованные… бунт.

— А гром?

— Сам Захватаев с пушками. Убитых не сочтешь, и город на осадном теперь положении.

В университете тоже говорили, что молодые солдаты в казармах на Иркутском тракте арестовали офицеров, выпустили политических из тюрьмы, которая рядом. Захватаевский корпус окружил казармы с тюрьмой вместе. Расстреляли больше тысячи солдат и заключенных. До сих пор все вокруг оцеплено, а трупы возят на Каштак. А в общем-то никто ничего толком не знал, каждый рассказывал по-своему, со своими страшными подробностями.

Хорошо, что Татьяна Сергеевна не на Иркутском тракте. На Кирпичную сегодня лучше, пожалуй, не ходить. А бинтов набрала уже много. Интересно, куда они? Для чего? Для подпольной типографии? Глицерин зачем-то идет для гектографа. Те легкие пакеты, что приносил Коля, были тоже бинты, наверное. Но спрашивать не надо. Сказано: «Сбирай бинтики. В разных аптеках не помногу бери. Накопишь с полсотни — неси». И все. Так, значит, надо.

Только на лекциях, особенно у Дружинина, отпускало напряжение. В перемены вдруг начинала определять, кто из студентов за союзников, за эсеров и меньшевиков, за автономную Сибирь, кто за большевиков. А какое значение имеет один медицинский факультет? Да и многие сегодня — так, завтра — иначе.

Не радует что-то и солнечная сибирская зима. У Гаевых плохо. Температура спала, Раиса Николаевна очнулась, первое, что спросила: «Где Танюша?» Сказали — в Юрге. Поверила или нет? А вчера к ночи опять подскочила температура. Врач боится воспаления почек: «Состояние внушает опасения. Сердце, годы». Была бы Татьяна Сергеевна… Может быть, лучше сегодня пойти на ночь вместо Руфы? — у нее опыта нет, инъекции не умеет. Да, после Мавры — к Гаевым.

За обедом мать рассказала, что Нектарий ждет клавир и текст новой оперетты австрийского композитора Кальмана, где у нее будет заглавная роль.

— Такая, говорит, роль, такая, что не было никогда и не будет. Да, в Австрии, оказывается, революция. И в Германии там что-то. Конечно, большевики намутили. А у нас-то хорошенькая история: восстание солдат! Что они понимают? Господи, мученье какое — до того пельмени вкусные… Но стоп! — Вдруг запела: — «Не стыдно ль вам так много есть? Живот набит уж до отказа!» И смотреть не хочу! — Ушла из-за стола, оглядела себя в зеркале. — Интересно: никто не дает и тридцати. А Витку считают падчерицей — дураки! Ох, как хочется скорей новую роль. Ты будешь мне помогать, мой царь персидский грозный Кир, грозный Кир… — и болтала, болтала.

Отец не раздражался теперь ее политическими открытиями. Спрашивал о новой оперетте, о роли.

Вечером, когда мать ушла в театр, Виктория подсела к отцу в сапожный угол. Следила, как он прокалывал шилом дырочку в подошве и легко вгонял молотком деревянные шпильки.

— Как ты быстро научился. Руки у тебя — право, ты мог бы хирургом быть.

— Польщен. — Отец глянул веселым глазом. — В твоих устах это высшая похвала. Ну, так чем озабочена, дружок?

— Раисе Николаевне плохо. И боюсь — Мавра передачу не возьмет из-за…

— Не возьмет, наверное.

— Схожу все-таки. Сговорюсь на другой день.

— Деньги нужны, Виташа? Я сдал заказ…

— А я за уроки получила. Могу даже «долг» тебе отдать.

— Весьма необходимо. Давно хотел сказать: твоим маленьким приятелям обувка не нужна? Зима ведь. Я бы сшил между делом.

Отец объяснил, как нужно снимать мерку, заставил тут же проделать все это с ее собственной ногой.

Ему нравилось самое ремесло? Или что овладел им отлично? Или то, что эта работа не приносит России вреда?

— Сапожником будешь всю жизнь?

— И это нужное дело. А вообще, видно будет.

— Ох, папа, что будет?

Отец смотрел на нее, будто решал в уме трудную задачу.

— Надо забронировать сердце, Виташа. Без большой крови сейчас уже не выйти из этой схватки. Такой клубок! Союзники, Америка, Япония… Надеяться можно, что их интересы столкнутся и ограничат друг друга.

— Но жестокость, папа? Когда я была маленькая, так не было. Детей грудных, женщин… Пытки, издевательства. Станислав Маркович сказал: восстание спровоцировано, чтоб выявить ненадежных новобранцев и, главное, чтобы расстрелять арестованных большевиков.

— Очень возможно. Революции в Европе вздыбили капитал во всем мире: быть или не быть? Тут уж… Забронировать сердце надо, Виташа. Крови, жестокости столько придется увидеть…

За разговором Виктория не заметила времени и собралась к Мавре поздно. Беспокоилась, что она не возьмет передачу, — наверное, и в той тюрьме усилен надзор.

Мавра открыла ей, испуганно вскрикнула:

— Ох, господи батюшка! — Пошла в кухню, плаксиво приговаривая: — Что ныне и делается-то. Ой, что и делается!

«Не возьмет». Но заговорила спокойно, будто не ожидая отказа:

— Да, делается бог его знает… Я немного принесла, — и начала открывать портфель.

Мавра замахала на нее руками, громко всхлипнула и заголосила:

— Да что вы, что вы! Такая беда, уж такая беда! Перед утром-то нынче их ведь расстрелили, царствие им небесное.

— Что?.. Кого?

— И тую дохторшу, сродственницу вам, Татьяну, и тыих, что с ней, рукодельные такие женщины, — причитала Мавра, морщила красное лицо, — всеих троих голубушек вывели и расстрелили. Упокой господи душеньки ихни.

— Откуда вы знаете? — Перехватило голос, захрипела. — Может, перевели куда-нибудь?

— Нету, нет! Муж-то мой старшим надзирателем — сам и видел. И тут же их на сани склали и повезли со двора. Радикульчик под заплотом остался — никак, сродственницы вашей — муж мне и принес. — Мавра приподняла крышку большого сундука, сунула руку и подала знакомую коричневую сумочку. Кожа на одной стороне была темная, жесткая, скоробившаяся. — Однако, в крове смокла…