Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Виктория положила сумочку в портфель, прижала его к себе и вышла на улицу.

Звезды. Звезды — в глазах рябит. Месяц узкий на небе. «Расстрелили». Месяц как баба-яга. «Расстрелили». Пошла по темной тропинке между сугробами. «Расстрелили». И дома отцу сказала:

— Расстрелили.

— Такой стал злющий, такой упрямый! Не хочешь удовольствие доставить… Мне весело, как на тебя все удивляются.

Отец сосредоточенно вырезал подошву:

— Не для меня общество, Лилинька, я — сапожник.

— Сапожник? Можешь и по-французски, и по-английски… И не так, как Нектарий — с пошехонским прононсом.

Отец не ответил, ловко вел нож.

— И не хочешь посмотреть, как я всём нравлюсь?

— Я давно это знаю. — Он поднял обрезки кожи. — А к роскошным приемам не лежит душа. Время…

— Время, время! Надоело, — мать всхлипнула и вытерла две слезинки. — Во всякое время, каждый день, кто-нибудь, где-нибудь умирает. Так всю жизнь всем и плакать? И никогда не потанцевать?

— Разве я тебя держу, милая? Скажешь, что у меня инфлуэнца.

Виктория любила вечера с отцом. Притащила учебники, тетради. Под мягкое постукивание молотка читала ботанику. Бывало, готовила уроки с Оленькой, а рядом в комнате сидела тетя Мариша… Ольга. Там живут на две недели вперед, у них уже Рождество и скоро Новый год. Она писала в прошлом году: «…Такая хорошая получилась встреча. Приехал дядя Глеб, привез бутылку вина, а Степа из Кирюшина — целый бидон квашеной капусты. Пировали вовсю. Выпили сразу (всем досталось по одной рюмочке) за победу, за тебя и Митю. Он в Петрограде».

Как они встретят этот год? Хоть квашеная капуста, хоть хлеб есть? В газетах каждый день: голод, голод, голод… Наш самый будничный ужин был бы там бог знает каким богатством. Отец вдруг сказал:

— Какими яствами, винами, изобилием и тонкостью поразит своих гостей Нектарий Нектариевич? Прием для представителей союзных армий…

— А в Москве?.. В России… А по-твоему, Нектарий добрый?

Отец ответил не сразу, постучал молотком, оглядел прищурясь работу и опять постучал.

— Многие слова стали… потеряли прежнее значение, Виташа. В старом, обывательском, что ли, понимании — добрый. Вернее, был добрый, пока никто не покушался на его положение, не ограничивал волю.

— Тетя Мариша считала, что настоящая доброта видна именно когда приходится жертвовать чем-то…

— Ну конечно. — Отец отложил молоток, стал насыпать табак на лепесток бумаги. — А ему нечем, незачем, некому было жертвовать. Рухнула семья, нет человеческого тепла, человеческих привязанностей и тревог, забот и обязанностей. И бешеные деньги. Очерствел. — Он слепил самокрутку, продул обгоревший мундштук. — Богатейшие пожертвования, благотворительность ничего ведь не стоили при таких деньгах. Только питали честолюбие. Привык к положению властителя, к ореолу своей щедрости, гуманности, «любви к простому народу». — Отец чиркнул спичкой, закурил. — И вдруг — эксплуататор. Вышибли пьедестал, развенчали. Озлился. Какая уж тут доброта?

— Тебе его жалко иногда? Мог бы много пользы принести. Обидно, что мама слушает и повторяет.

Отец медленно выдохнул дым.

— Не сердись на нее. Ты когда-то верно сказала — болтает она. Третьего дня плакала об омских рабочих, прогнала Нектария: «Гадкий зверь, убирайтесь». Сегодня — вот видишь. Не сердись. Никогда на нее не сердись.

Подумалось: «Как-то странно папа говорит».

— Я рассказывал тебе про моего комиссара, так он говорил, что народ… нет, он говорил: «трудящиеся» в значительной своей части примут власть, если она даст мир, работу и заработок. Идеология не всех интересует. И маму нашу.

— Вы… Он был твой друг… комиссар?

— Это нельзя назвать дружбой. Слишком разные взгляды. Уважали друг друга. Он доверял мне, понимал, что не предам.

Знакомый быстрый стук — Станислав Маркович, весь заиндевевший, остановился у двери:

— Плохие вести: Пермь Колчак взял.

Отец встал:

— Пермь?

— Красная Армия отходит к Вятке.

Отец задымил самокруткой и пошел к Станиславу Марковичу.

— Если Колчак соединится с архангельской группировкой…

Они перебивали друг друга, называли какие-то города, фамилии, должно быть генералов. Станислав Маркович быстро ушел, ему надо поспеть на перестановку. Отец долго ходил по комнате молча, потом сел к столу против Виктории.

— То-то они празднуют сегодня.

— Пермь… Это очень плохо?

— Плохо? Катастрофа.

_____

Ничегошеньки не видно. Будто белая занавеска за окном анатомки. Противно визжат скальпели у Сергея. Зима даже по местным понятиям студеная. А с Нового года как ахнули морозы, так и держатся. Трудно в холод, дышать трудно, и усталость откуда-то. И все кажется, что стужа и непроглядные туманы связаны со всеми бедами. Вдруг думается: «Отпустили бы немного морозы», и сразу же: «Дура, хоть и оттепель наступи — ничего не изменится. Ни Колчак, ни союзники не растают. И никого не вернешь».

Скрыть от Раисы Николаевны удалось ненадолго. Всего через неделю — чуть пошел на улучшение ее нефрит — она сказала:

— Завтра Танюше тридцать пять. Если можно, хоть маленький пирог с облепихой. Как всегда в ее день.

Сергей Федорович упал на колени у постели Раисы Николаевны, уткнулся лицом в одеяло и разрыдался.

Через два дня Наташа сказала Виктории:

— Мама хочет видеть вас.

Раиса Николаевна попросила подробно рассказать, как арестовали, как прошла ночь в тюрьме. Вопросов не задавала. Глаза блестели сухо, смотрела в сторону. Виктория с трудом удерживала слезы. Чувствовала себя убийцей. Как в ту ночь, когда Наташа вскинула худые руки и вдруг съежилась вся, точно ее свело…

— Сережа, что вы так долго?

— Бруски ни к черту! Один расколот, другой щербатый. Пойду к гишпанцу.

Побольше бы работы. Раиса Николаевна, хотя врач не позволил, начала вставать. Даже с ребятами занимается через день. И лежа все что-нибудь делает — проверяет тетради, читает книги, журналы, что-то пишет…

С ребятами всегда хорошо. Петруся французскому учить просто весело. Началось с шутки, но у него такая память, слух! Не то что девицы Крутилины. Его надо бы еще другим языкам учить. Анна Тарасовна смеется: «Вот батьку нашему подарок — приедет и сына не поймет!» Умеет она радоваться. А ведь как бьется. Глаза огромные стали. И все-таки… Даже Егорка у нее выправился. И Настя молодец, конечно.

— Ну, давайте, синьора, приступим.

— Ага!

Хорошо с Серегой. Его дразнят, что пропадает в анатомке не ради работы. Он посмеивается: «А что? Разве не нормально увлекаться живой девушкой сильнее, чем упокойничками?» Но это ерунда. Он тоже будет хирургом, и так же ему надо все увидеть своими глазами, докопаться своими руками. И не устает он, и поговорить, посоветоваться с ним интересно.