Жан-Клод Мурлева - Старые друзья

– Да что ты, Жак, когда это я тебе такое говорила?

Но тут нам на помощь пришел дед:

– Говорила, Жермена, говорила. Я хорошо помню, что говорила. Я, может, старый дурак, но память у меня еще не отшибло.

Отец дал им все необходимые инструкции: бутылочки, кашки, пеленки, зубы и так далее. Бабушка косилась на меня, не скрывая недовольства. Материнский инстинкт в ней был развит примерно как у терки для сыра. Дед был почеловечней, но – раз уж он сам за собой это признавал, я повторю за ним, впрочем без всякой злости и даже с долей запоздалой нежности, – что он и правда был старым дураком.

Отец потрепал по башке Бобе, поцеловал меня в лоб и сказал:

– Приеду, когда дела пойдут лучше.

И уехал.

Три часа. Мой отец продержался ровно три часа, в сочельник 1953 года, без Бобе и меня, но с мертвыми цесарками и кучей счетов на покрытом клеенкой столе. Он сварил себе суп из луковицы, картофелины и кусочка сала. Сел за стол и с минуту сидел с поднятой над тарелкой ложкой, а потом сказал вслух: «Что я натворил?» Встал из-за стола и через десять минут уже был на родительской ферме. Старики устроили меня в задней комнате, в которой раньше жил Жак. Там стоял зверский холод.

– Простите меня, – сказал Жак, – но это глупая затея. Я забираю его обратно.

– Вот еще! – запротестовал дед. – Пусть малец побудет у нас! Мы, конечно, не знаем, твой он или твоего брата, но…

Бабка больно пнула его под столом ногой:

– Да помолчи ты, балаболка!

Она помогла сыну перетащить в грузовик кроватку и прочее барахлишко, и степень ее усердия без слов говорила о том, что у нее гора свалилась с плеч. Обратный путь мы проделали, все трое устроившись в кабине: отец за рулем, я – в картонной коробке, втиснутой между сиденьем и рычагом управления коробкой передач, Бобе – высунув морду в приоткрытое окно. Отец тихо смеялся себе под нос и даже напевал «Олененок с красным носом». Пел он фальшиво.

Во дворе его ждал сюрприз. Перед дверью маячила чья-то фигура, сжимая под мышкой объемистый сверток. Отец развернулся, чтобы припарковать грузовик, осветив фигуру желтыми фарами, и узнал нашу почтальоншу. На сей раз она была не в форме, без своей кошмарной куртки и фуражки, что явно пошло ей на пользу.

– Я принесла вам календари, – сказала она.

Вообще-то раньше работники почты никогда не предлагали нам купить их календари – мы жили на отшибе, и никому не хотелось к нам тащиться. Отец пригласил почтальоншу в дом.

– Вы пешком пришли?

– Да, пешком.

Он взял из стопки первый календарь с фотографией неизменных трех котят в корзинке.

– А остальные не посмотрите?

– Нет, спасибо. Я прямо обожаю котят в корзинке.

Она засмеялась – в нашем доме впервые за последнее столетие раздался женский смех. От него задребезжала крышка плиты, подпрыгнула ложка на столе, а с потолка сорвалась сетка паутины. Отец протянул почтальонше купюру.

– Значит, завтра не придете?

– Нет, не приду. Если только почтальон не упадет с велосипеда.

– В смысле, ваш муж?

Она опять рассмеялась. Я – меня успели поставить в кроватку-вагон – засмеялся с ней за компанию. Бобе залаял. Ящик буфета, который заклинило три месяца назад, выдвинулся сам собой.

– Муж? Да никакой он мне не муж!

– Но вы же сами сказали…

– Ну да, сказала! А может, мне хотелось посмотреть, как вы воспримете эту новость? И я не разочарована…

Отец покраснел – его лицо приобрело оттенок гребешка цесарки.

Она добавила уже серьезным тоном:

– Неужели вы думаете, что я могла бы выйти замуж за этого типа?

Что подразумевало: за такого типа, как он, – никогда, а вот за такого, как вы…

Она приняла предложение выпить кофе, от которого прежде отказывалась четырнадцать раз. Расставаясь, оба были так взволнованы, что она унесла с собой только что проданный нам календарь. Ее звали Сюзанна, ей было двадцать пять лет – столько же, сколько моему отцу, – и у нее была пышная грудь. Лично меня последнее обстоятельство заставило испытать запоздалые сожаления: появись Сюзанна на полтора года раньше, не только мой отец, но и я тоже мог бы извлечь выгоду из особенностей ее конституции.

Не знаю, кого из друзей отец пригласил в качестве свидетеля на бракосочетание с Сюзанной, но в любом случае этот человек исполнял чисто формальные функции. Настоящим свидетелем была, разумеется, моя мать Жанна. Потому что никто не может жениться на любимой женщине, потерять ее одновременно с рождением сына, всего два года спустя жениться снова и на свадьбе делать вид, что первой жены никогда не существовало. Скорее всего, она дала бы ему свое благословение, но все же забыть ее так скоро…

Мне ничего не стоит представить себе, как она бестелесным призраком сопровождает небольшой свадебный кортеж, двигавшийся пешком от нашей фермы к деревенской мэрии. Безмолвная и доброжелательная, она то скользила, почти прижимаясь к земле, то воспаряла над кустарниками. Новобрачные, вне сомнения, не имели ничего против ее присутствия – при одном условии: она должна была оставаться невидимой. Во время венчания в церкви она уселась на самой дальней от входа скамье; в мэрии, пока молодожены произносили все полагающиеся случаю слова, она пристроилась в дверях; была она и на свадебном пиру: то с немой печалью стояла в сторонке, то со всеми вместе пускалась в пляс. Дождавшись, когда стемнеет и молодожены отправятся домой, она тоже вернулась к себе: на кладбище соседнего городка, в свою скромную могилу с надписью «Жанна Бенуа, урожденная Рош, 1933–1952».

Таким образом, у меня две матери: одна – существующая в эфемерном образе наподобие шаловливой Пресвятой Девы, выносившая меня и родившая на свет, и вторая – вполне телесная, преисполненная доброты и до содрогания реальная. На мой взгляд, на пару они составили отличную упряжку.

Фотография, запечатлевшая память об этом прекрасном дне, выглядит гораздо веселее, чем снимок с предыдущей свадьбы. Сюзанна сияет от счастья – как всегда или почти всегда – и в белом платье, с диадемой в волосах, смотрится очень современно. Отец сбрил усы, но костюм на нем тот же, что и два года назад, – правда, выглядит он в нем не так ужасно. На мне короткие штаны на лямках, и я сижу на руках у своего малость придурочного деда, который улыбается в тридцать три зуба. Впрочем, улыбаются все, кроме моей бабки – она стоит, всем своим видом без слов говоря: «Чему радуетесь? И вообще, долго еще вы собираетесь таскать меня по свадьбам сына?» Марселя на фото нет. Как нет и призрака.

Едва появившись в медвежьей берлоге, в какую за минувшие месяцы превратилось наше жилище, Сюзанна внесла в нее существенные изменения. На окна она повесила кружевные занавески; между гостиной и тем, что сегодня принято называть кухонным уголком, поставила складную ширму, отделив таким образом плиту от обеденного стола; сняла с гвоздя и убрала в дальний ящик трех котят с почтового календаря, который сама же нам и продала; сменила посуду и скатерть; закрыла свисавшую с потолка лампочку абажуром. У нас уже был здоровенный радиоприемник фирмы «Дюкретэ-Томпсон» – он стоял на полке, но слушали мы его мало. Она добавила к нему проигрыватель фирмы «Шнайдер», который теперь работал по нескольку часов каждый день. У Сюзанны было больше полусотни пластинок на 45 и 33 оборота, в основном с записями арий из опер и оперетт. Больше всего она любила «Парижскую жизнь» и «Прекрасную Елену» Оффенбаха, отрывки из которых постоянно мурлыкала. «А я храбрей всех героев, брей всех героев, брей всех героев», – вдохновенно пела она, а я до взрослого возраста недоумевал, почему героев надо обязательно брить, как каких-нибудь уголовников.