Петер Эстерхази - Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

[Я снова наткнулся в романе на фразу, которая звучит сейчас совершенно иначе. Мой отец был человеком злым по натуре, негодяем и гнидой, но это почему-то никогда не всплывало наружу, не становилось явным. — Еще как всплыло.]

<���Позавчерашний день. — Тяжело. Поначалу я думал, что занимаюсь обычными повседневными делами. Отвез Гизелле третью тетрадь. Печатает она с тяжелым чувством, но оторваться от текста не может. Наконец-то я задал ей тот вопрос, который давно уж придумал, и он постоянно вертелся у меня в голове: Ну как, Гизелла, не жалеете о тех временах, когда вы плакались из-за безобидных минетов? Она молча смеется. Потом говорит: Тысяча чертей! И, помолчав, добавляет: Но ведь и вы изменились, не так ли? Ничего удивительного, отвечаю я, и мы садимся пить кофе.

Затем на трамвае я поехал к Т., который во время болезни отца был его лечащим врачом. Мне понравился этот дом. Мать очень доверяла Т. и его жене. Я разглядывал по обыкновению книжные полки, обнаружил много знакомых книг. По сути, он рассказал мне классическую историю лечения алкоголизма. Отец принимал «антетил» (или «антетан»?), после которого пить нельзя, иначе человеку становится плохо.

Твой отец соблюдал договор, джентльмен умел держать слово. Но поскольку он завязал слишком резко, ему стало худо. Твоя мать позвонила — беда. Я тут же схватил такси и приехал… Матяша трясло, укутанный в одеяла, он весь скорчился, подтянул колени к груди, лежал в эмбриональной позе». В эмбриональной позе. Бедный, бедный наш Папочка, с., с. И даже не с., потому что слез нет, я содрогаюсь от сухих рыданий. Эти рыдания, совершенно избыточные как стилистически, так и драматургически, меня уже бесят. Сколько слез пролил я за прошедшие два года. Но что делать, если из этого сентиментального, телячьего тела слезы текут и текут?

Такого дикого delirium tremens я еще не видал. Но твой отец выносил мучения с невероятной стойкостью. Какое худое и крепкое тело! Поразительно, сколько у него было физических и моральных сил. Вообще-то, его следовало направить на принудительное лечение, в закрытую клинику, откуда он не мог бы сбежать, но я, вопреки мнению моего начальства, этого не сделал. Конечно, им следовало заниматься более основательно, но все же я дважды подолгу беседовал с ним, слова лились из него потоком. Отца твоего очень мучило чувство вины. Тут же м. п. у, что, возможно, на небесах это ему зачтется. Эта неизжитая вина и толкала его к алкоголю. Я был потрясен, слушая твоего отца.

Мне казалось, что врач рассказывает страшную сказку, правдивую сказку о моем отце, о бедном, несчастном, страдающем человеке.

Помявшись, я глубоко вздохнул и спросил, не может ли он хоть что-нибудь рассказать, с чем была связана эта вина. Т. помолчал, какая ужасная пауза, боже мой, и на сердце мое легла тень, стопудовая тень моей жизни, выражаясь высоким слогом. Наверное, все это пьянство, семейные неурядицы, пытался я подсказать доктору, Т. кивал, но я видел, что думает он о другом. Да, ответственность за семью, но не только — есть еще кое-что, о чем он не может мне рассказать, это врачебная тайна. Понимаю, сказал я и побагровел.

Мне хотелось сбежать и так же хотелось что-то выведать у него. В любом доме есть свой скелет в шкафу, добавил он. Мы вышли покурить на лоджию и там продолжили разговор. Наверное, он боится прослушивания, пришло мне в голову, в эту, новую уже, голову. (…)

Потом я поехал в издательство, пора было приподнять завесу и конкретно подумать, что и как делать. Еще осенью я сказал Г., что новая книга будет чем-то вроде детектива, поэтому попросил издателя до самого ее выхода «по-мужски хранить тайну». На следующем этапе я выдумал, будто мне показали досье, где содержались доносы на нашу семью, начиная с 56-го года. И якобы я даже знал эту женщину (!), которая их писала. (В этом — вся моя хитрость, в этой попытке утаить следы… но тут комментировать нечего, страх — великая сила.) И что «материал ужасен». Намного ужаснее, чем можно себе представить. Ты понимаешь, старик, конкретность — вот что делает эти вещи непостижимо ужасными.

На этот раз я не стал читать предисловие, а попросту рассказал, пам-парам-пам-пам, чего тут тянуть, хотя мне страшно хотелось, чтобы Г. пережил тот момент, когда, открыв досье, я сразу узнал почерк моего отца.

Я пристально вглядываюсь в лицо Г. Выражение его лица мне хочется назвать идиотским. Обструганное лицо, мог бы написать Иван Манди. За три секунды бедняга должен был осознать то, на что у меня ушло целых два года, да и то я до сих пор трясу головой, нет, нет, нет.

Мы сидим, между нами — молчание. Не ожидал, что меня это так измотает, лицо горит, словно от волнения, я устал, будто бы целый день рыл траншеи. Alea jacta est [105] Жребий брошен (лат.) . , тайна уже раскрыта — и с этих пор я испытываю нарастающую тревогу. Мне кажется, что я смел (или просто последователен) только за письменным столом — правда, в основном я за ним и сижу. А теперь мне плохо. Плохо.

Я оставил Г. первую тетрадь (которую уже получил от Гизеллы). Вечером он позвонил мне, говорить ему было трудно. Это кошмар, сказал он. Я, сдерживая раздражение, хотел огрызнуться: мне это и без тебя известно! Но написано-то хорошо? — спросил я цинично, так, словно я был обыкновенным писателем, он — обыкновенным издателем, а рукопись — рукописью, то есть так, будто все оставалось на своих местах, отец был моим отцом, конкретно, моим обожаемым Папочкой, и я больше не собирался плакать, разъебать вас всех в рот, в бога душу мать, как выражаются набожные католики. Г. долго не отвечал, я слышал, как он дышал в трубку, я даже не удивился бы, если бы он плакал. Хорошо, выдавил он наконец, и теперь уже в его голосе слышалось раздражение или, скорее, отчаяние.

Мы решили, что книгу нужно издать в середине мая, то есть меньше чем за два месяца. Сейчас еще нужно… а что, собственно, нужно?.. да все, что будет невозможно потом. Навестить в Хорте А. и вспомнить с нею старые добрые времена, повстречаться с былыми друзьями отца… по мнению Г., политических подлостей мне все равно избежать не удастся. Я не боюсь, потому что позиция моя ясна, но все-таки на душе тревожно. Поначалу я очень боялся, что отец мой будет внушать теперь лишь отвращение и презрение. Я не хотел потерять его, но теперь вижу, что любовь моя сохранилась и, более того — мог бы сказать я, смеясь и плача, — обрела новые оттенки. И все-таки я боюсь. Что будет? Ведь современное венгерское общество не обладает достаточной толерантностью, а книга моя этого не учитывает, за что мне придется платить. Платить я готов, но только не знаю, сумею ли оплатить весь счет. Что делать с этой болью другим, тем, кого книга заденет? ж. с., но Г., я надеюсь, этого не заметил.

Вчера в Лейпциге, на книжной ярмарке. Я раздражен, невнимателен. Случайно столкнулся с издателем (или внутренним рецензентом) Саши Андерсона. Подозрительно подробно расспрашиваю его. Потом, в беседе с Мартином Людке, упоминаю телепередачу с участием Андерсона. Умный разговор втроем, вместе с Ц. (Существенная, но трудно определимая разница между воровством в супермаркете и предательством, мораль как частное дело личности. Л. тут же приводит подходящую цитату из Хабермаса о проблематичной легитимности позднего капитализма и связанной с этим эрозией ценностей. — Надежная традиция немецкого любомудрия в таких случаях просто незаменима. И вообще любая традиция. Культура. Есть на что опереться, не надо все заново выдумывать самому… Хотя именно эта традиция и поставлена сейчас под вопрос.) Думаю, мое волнение им не совсем понятно. — Был еще один разговор на эту тему, с М., которому я тоже упомянул о версии, что за нашей семьей следили. На что он неожиданно заявил: Ах, как гордился бы теперь тобой твой отец! Я рассмеялся, точнее, захохотал тем хохотом, который в романах называют гомерическим. И заметил, что М. посмотрел на меня с подозрением, как будто обо всем догадался. После того как я посвятил в эту тайну уже двоих, я веду себя беззастенчивее, и, видимо, эта беззастенчивость была слышна в моем смехе. Я и сам расслышал ее и понял, что смех мой гораздо красноречивее, чем слова. И именно благодаря этой беззастенчивости, пожалуй, могу заявить, что слова М. будут самой лучшей фразой книги: Как гордился бы теперь тобой твой отец!