Петер Эстерхази - Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Все это я читаю не как сын сексота, а еще прежним своим существом, надменно, с презрением, в сознании своего превосходства. К новому положению нужно еще привыкать. [Какое еще положение? Просто в число презираемых придется включить моего отца, только и всего.]

Какие красивые далекие имена: Надин такая-то, Зенке такая-то.

Еще одно тоненькое досье о моей тетушке, начальнику отдела III/III-3 из отделения III/II-2b. Отделы, отделения, учет, регистрация: как будто я вдруг открыл новый мир, неведомый и невидимый до сих пор.

Только что (в 12.15) ко мне подошел симпатичный сотрудник архива, просто так, поздороваться. Отходя, он махнул то ли мне, то ли в сторону Папочкиных бумаг (видео!): Так-то лучше… Я в ярости. Что лучше?! Лучше чего?! Я ничего не понял. Сороконожка, потеряв сороковую ногу, лишилась слуха.

Я не могу удержаться и открываю четвертое досье. Перед глазами его фантастический почерк! (Об этом почерке я пишу в романе, используя текст Ласло Гараци.) Примерно с 1960-го он уже регулярно переводил и поначалу всегда делал черновики, сбрасывая на пол исписанные карандашом листы. Я разглядываю (как когда-то) почерк отца: интеллект, уверенность, красота, напор — все есть в этом почерке. Возможно, из-за этого эдипова фона я так обрадовался однажды, когда какой-то графолог-любитель с изумлением и восторгом, чуть ли не потеряв дар речи, уставился на мой почерк и взволнованно объявил, что готов бесплатно составить подробное (читай: 50-форинтовое) его описание. Было это в кафе на проспекте Бартока, лет тридцать тому назад.

В конце дела — указатель имен, чуть ли не вся высшая аристократия Венгрии; в глаза мне бросается мое собственное имя, я вспыхиваю, сердце уходит в пятки, и с шумом захлопываю досье. Если не вижу — значит, этого нет. Зато видят меня, я-то есть. Неужто и обо мне он писал доносы? Я невидящим взглядом смотрю в пустоту, при этом невыносимое самообладание не забывает продиктовать мне, чтобы я взял наизготовку ручку. Я снова готов упасть в обморок.

Втайне от остальных, про себя, я плачу. Но это так, к слову (видеокамера!), безоценочно.

Я вновь открываю дело, листаю, как какой-нибудь светский журнал. Не читаю, а только разглядываю. Как разглядывают картинки. Надежный, проверенный агент:Агент, твою мать! невольно рычу я себе под нос. (Не мать — отца! Хохма многоразового использования.) Н. с., к. и. Чанади— это мой отец [то есть негласный сотрудник, конспиративное имя — Чанади].

Вот и 21/ХII-1977 г. он пишет. Я тоже — как раз в это время я дописывал последние страницы «Производственного романа». И был счастлив, как, видимо, никогда потом. Но показатель нашего общего счастья не дотягивал, наверное, до среднестатистического.

Нет, так не пойдет, надо все по порядку, с начала и до конца проработать, как говорится, весь материал. Меня охватывает минутное [но далеко не последнее] искушение не заниматься этим дерьмом, вернуть. И носить эту тайну в себе.

Я возвращаюсь к бумагам о моей тетушке, которую в 1950-м или 1951 году по ложному обвинению или вовсе без оного отправили в Киштарчу, знаменитый лагерь для интернированных. Шедевр от 18 октября 52-го, по форме — просто социологический очерк: …после Освобождения, обзаведясь собственным гужевым транспортом, она занялась извозом. Проявляя изворотливость и приспособленчество, втерлась в доверие к своим «коллегам» и в день получки даже пила вместе с ними в корчме. Своим ловким коварным поведением ей удалось замаскировать свое графское происхождение перед извозчиками, которые поначалу сторонились ее.

Периодически она наезжала в Пешт, где останавливалась у своего старшего брата и, вырядившись, предавалась развлечениям в кругу своих приятелей аристократов, таким образом компенсируя свои изменившиеся обстоятельства по месту проживания.

Что за идиотизм! Замаскировав графское происхождение… компенсировала изменившиеся обстоятельства… Интересно, кому нужны были эти идиотские донесения?!

Из другого дела, о дедушке (28/XII 1945 г.): За отсутствием антидемократических деяний расследование в отношении гр. Эстерхази прошу прекратить.

На сегодня достаточно.

В электричке по дороге домой, 15 ч., тетрадь на коленях. Устал. Блаженная усталость на совесть потрудившегося человека. В пизду.

Выходя из Архива, я наткнулся на работающую здесь милую историкессу (будем называть ее так) и с утрированным оживлением, будто под кайфом (есть такой анекдот, как раз про меня, теперешнего: сидит на утесе орел, пролетающий мимо ястреб спрашивает, чем занимаешься? кайфую, а как это делается? бросаешься со скалы и камнем падаешь вниз, падаешь, падаешь, а в самый последний момент, р-раз — и наверх. Сидят на утесе орел и ястреб, чем занимаетесь, спрашивает лиса, кайфуем. А можно я покайфую с вами? Пожалуйста, и, р-раз — все трое камнем срываются со скалы, слышь, лиса, спрашивает орел, а ты летать-то умеешь? не умею, орел поворачивается к ястребу: вот это кайф!), начинаю болтать, что в понедельник приду опять и что дополнительные материалы уже просмотрел, кое-что я знал и до этого, к примеру историю, как была интернирована моя тетя, я даже использовал ее в «Производственном романе».

Да, кое-что показалось знакомым. (Они, что, перед этим читают или как это делается?) А что касается… понимаете, наш директор распорядился так (я слушаю, не выдавая волнения, пытаюсь узнать, что она знает)… я рада… потому что… я не знала, как вас предупредить… мы не имеем права разглашать тайны… Я с этим материалом незнакома, но знала, что он существует (так знает или не знает?)… короче…

Я приду в понедельник утром, закончил я разговор. Она сказала еще, что материалы, касающиеся меня, нужно рассекречивать, а это требует времени, но она поторопит. [До сих пор об этом ни слуху ни духу. Но я и не собираюсь больше туда приходить. Или все же — когда закончу? Когда вновь обрету свободу (?)?] <���Подожду, пока выйдет книга. А там поглядим, какие желания-нежелания во мне останутся.>

3 февраля 2000 года, четверг

Ночью, без четверти два, в постели. Тетрадь я все время держу при себе — всегда есть опасность: вдруг что-то придет мне в голову. Хотя сегодня… день пролетел незаметно, впустую. Я в основном защищаюсь. Так устроены мои клетки, что первая их реакция — впасть в крайность: ерунда, не стоит выеденного яйца, его принуждали, он не выдержал, но он никому не вредил, он их видел насквозь, он был выше их, пусть первый бросит в него камень тот… и т. д.

Вечером, не то чтобы провоцируя, но все же как бы примериваясь (к чему? к чему, черт возьми?! [да к тому, в какой степени сын отвечает за отца]), я спросил у своего друга, не думает ли он, что депутат, чей отец был гэбэшником, мог бы выбрать себе другую стезю. Мой друг стал орать, что я свихнулся… что, похоже, есть все же черта, которую я не способен или не смею переступить…