Александр Сердюк - Порог дома твоего

Но Шипков прошел мимо.

Опять беседую с ним.

В комнате ярко горит лампа, от жарко натопленной печи волнами разливается тепло. Но серьезное, с острым подбородком лицо солдата разрумянилось по другой причине. Ему стыдно. «Да, так мог бы и врага пропустить, — говорит он глухим голосом и добавляет: — Виноват, не оправдал доверия».

Он долго молчит, потом принимается растирать колено. Вид у него такой, будто вся боль вдруг переместилась туда, в колено, и теперь очень беспокоит его.

— Меня надо ругать… Я понимаю это, — говорит Шипков. — Только зачем вы-то расстраиваетесь?

— Вы о чем, товарищ Шипков?

— О моей службе… Не способен я, видно… Не будет из меня настоящего пограничника.

— Почему?

— Задатка, видно, такого нет. Стараюсь, из себя выхожу, расстраиваюсь… Ну, думаю, завтра буду так нести службу, что даже вы не придеретесь. И на эту ночь такая думка была. А вот не вышло! Там, на Гусь-Хрустальном, если дал слово, обязательно сдержу. А здесь… Значит, не способен…

Шипков встал. В его глазах — грусть и отчаяние. Как тут быть, что ответить ему? Как убедить солдата, что он заблуждается? Как вернуть ему, хорошему, честному, но растерявшемуся после неудач и ошибок парню, уверенность в себе?

Мучительно ломаю голову и не могу придумать ничего толкового. Мысли складываются в какие-то общие, хотя и верные по существу, но совсем не убедительные фразы. Лучше уж ничего не говорить сейчас, подождать…

Не зря беспокоил меня и Валентин Сорокин. Дал он все-таки волю своему самолюбию. Случилось то, чего нельзя простить. Старшина приказал Сорокину вымыть пол в сушилке. Сорокин отказался: дескать, не его дело. «На службу — пожалуйста, а пол мыть не буду».

Откуда это у молодого солдата? Неужели дома ему никогда не приходилось мыть полы? Возможно, отец и мать растили его белоручкой? Мало я знаю Сорокина! Приехал он, кажется, из Московской области, работал на фабрике столяром, комсомолец. А еще что? Нет, перед комсомольским собранием надо обстоятельно побеседовать с ним. К тому времени Сорокин отсидит на гауптвахте свои пять суток.

Я ожидал, что с гауптвахты Сорокин вернется замкнутым, обиженным. Но он вошел в канцелярию с улыбкой на лице. Что означала эта улыбка? Неужели за пять суток ничего не прочувствовал?

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — бойко бросил он руку под козырек. Взглянув на предложенный ему стул, спросил: — Разрешите стоять? По той причине, что сидеть надоело. — И опять улыбнулся, довольный своей находчивостью.

— Садитесь, товарищ Сорокин.

Стул он поставил по-своему, сел и приготовился слушать. Думал, начальник опять заведет разговор о проступке. Но я не собирался напоминать ему о плохом. За эти дни он получил два письма (видел на его тумбочке распечатанные конверты), и я спросил, успел ли он прочитать их.

— Прочел, товарищ старший лейтенант. Это мне сестренка и братишка прислали. Брат мой тоже служит. Хорошее пишут…

— Брат ваш давно на службе?

— Да столько же… Мы с ним одним днем призваны. Правда, братишка старше меня на три года.

— Что же в разных войсках? Или он в пограничники не захотел?

— Как не захотел?.. Видно, места ему не оказалось. Сначала жалел, а как приехал в свою часть, успокоился. Но письмам чувствую — нравится ему там. А у вас есть старший брат? — вдруг спросил он.

— Был. В сорок третьем погиб… Под Полтавой.

Сорокин вздохнул.

— А у меня на войне отец погиб. Знаете, какой у меня был отец! Про него сестренка с братом столько хорошего рассказывали. Сам-то я его не помню… А мама очень рано умерла.

— С кем же росли?

— Да вот так, с братом и сестренкой… Они меня поднимали. Устроили в ПТУ, потом в цех пошел, стал рабочим.

Он снова оживился, светлые глаза его взглянули веселее.

— Теперь я с профессией. Столяр, одним словом. Поручайте, если что надо будет.

«Вот он какой, — подумал я о Сорокине. — Пожалуй, любой доктор сказал бы, что больной не безнадежный! Вылечим! Непременно вылечим! Путь в жизни у него есть, верный путь. А характер нужно шлифовать. И это святой долг заставы, заменившей ему семью».

Сорокину я сказал:

— Идите да служите так, чтобы перед братом не было стыдно. Он ведь наверняка спросит: как стреляешь? Как охраняешь границу? Есть ли у тебя благодарности? Вопросы такие, что нельзя не ответить.

— Постараюсь, товарищ старший лейтенант. Больше не подведу вас. — Сорокин помолчал, расправляя гимнастерку под туго затянутым ремнем, и, будто извиняясь, сказал зачем-то: — Я же не знал, что у вас брат на войне остался…

— Не только у меня, товарищ Сорокин, у многих. И не только братья. Мой отец, как и ваш, тоже не вернулся с войны. И, вспоминая о нем, я часто спрашиваю себя: достоин ли его сын?

Сорокин покраснел, выпрямился, надел фуражку и, приложив к козырьку руку, спросил:

— Разрешите идти?

Выпал первый снег, по его белому пушистому ковру пролегла лыжня. Однажды, обходя участок, я оставил у дозорной тропы листок из записной книжки. Здесь скоро должен пройти Геннадий Шипков. Заметит ли? В сумерках это не так просто, но пограничник должен все видеть. Если бы эту бумажку по оплошности обронил нарушитель, ценная была бы находка!

Шипков заметил. Он подобрал листок, внимательно осмотрел: чистый, никаких записей. Ничего не подозревая, пошел дальше. О своей находке доложил мне только два часа спустя, когда вернулся на заставу. Пришлось и похвалить, и пожурить солдата. Почему не доложил сразу? Ведь бумажка была сухая, значит, кто-то прошел недавно. Кто именно? Свой или чужой? А если чужой?

— Я об этом не подумал, — виновато сказал Шипков. — В последний раз прошу…

Это действительно была его последняя оплошность. Как-то зимой, полярной ночью, я проложил неподалеку от дозорной лыжни еле приметный след. В том месте лыжня круто спускалась с высокого холма, вокруг из-под снега торчали голые валуны. Луна давно уже не показывалась из-за низких свинцовых туч.

Перебравшись по кладкам через затянутое непрочным ледком болото, выхожу на дорогу. Лыжи скользят легко, вполне успею добраться до заставы, пока Шипков подойдет к припорошенному снежком следу. Теперь я не волнуюсь, как тогда, под сосной. Над былыми сомнениями берет верх чувство уверенности в солдате. Хорошее чувство! Когда вот так веришь в каждого, кто идет по дозорной тропе или стоит на наблюдательной вышке, незримая черта границы кажется крепостной стеной.

Сквозь голые обледенелые ветви карликовых березок мигнул огонек. Застава. Прохожу мимо часового на крыльцо, принимаю рапорт дежурного. А из комнаты службы доносится жужжание зуммера. Дверь распахивается, телефонист торопливо зовет меня: с границы докладывает Шипков. След!

— Как же вам удалось заметить? — спрашиваю Шипкова, когда он возвратился на заставу.