Лев Давыдычев - Случайный спутник (Повести и рассказы)

— Короче говоря, ты хочешь, чтобы я стала у тебя домработницей на общественных началах?

— Зачем такая ирония? — возмутился и обиделся отчим. — Назови это просто заботой о человеке.

— Но ведь ты никогда ни о ком не заботился.

— Я человек прошлого. Если хочешь, можешь считать меня даже пережитком. А ты человек нового общества. Вас воспитывают по принципу человек человеку, насколько я помню, не волк.

— Всю жизнь, — тоскливо сказала Натали, — ты был бездушен, бессердечен…

— Не надо читать мне нотаций, — отчим жалобно шмыгнул носом. — Откуда мне было знать, что может случиться такое безобразие? Кстати, стоило мне немножко проявить души, как я согласился выдать доверенности на все сберкнижки этой авантюристке… И потом… сейчас у меня нет сил бороться с жестокой судьбой, а ты сильная. Ты можешь все выдержать.

— Да, — задумчиво согласилась Натали, — теперь я могу выдержать все.

— Вот и помоги мне, — он ласково прикоснулся к руке.

Натали брезгливо отдернула руку, сказала:

— Буду давать тебе деньги, чтобы ты мог нанять…

— Нет, нет, нет! — испуганно прошептал отчим. — Не надо все сводить только к деньгам. Мне нужен живой человек, чтобы он приходил ко мне, беседовал со мной, утешал… — Он заплакал.

— Перестань, — попросила Натали мягко, — поздно плакать.

— Обещай… обещай мне…

— Что-нибудь придумаем… Иди.

Ивот Натали сидела в набережном сквере под большими часами. Смотрела, как вздрагивает, отсчитывая время, минутная стрелка.

Грустно и светло было на душе.

С Камы прилетел ветер. Натали вздохнула так глубоко, что закружилась голова. Захотелось сказать самой себе: ты еще ничего, ты почти молодец… Она чувствовала, что пережила свои беды, как затяжную болезнь; и — выздоравливает, пусть медленно, трудно.

Вспомнила, как родила девочку и от радости чуть не расплакалась…

И сейчас — не расплакалась.

1963–1973 гг.

Рассказ

— Не пейте с утра спиртных и иных возбуждающих сердечную и прочие деятельности напитков, — совсем невесело проговорил старик, наливая в рюмку глоток коньяку, а в чашку — холодного кофе. — Все в жизни надо по возможности делать наоборот, — грустно сострил он, по рассеянности выпив кофе и запив его коньяком. — Не мешайте, мадемуазель, — хмуро сказал он громкой черной мухе, а бесшумной бабочке он сказал: — Я вас приветствую, мадам.

И хотя на самом деле муху следовало бы назвать мадам, а бабочку — мадемуазель, старик, ссылаясь на свой возраст, считал для себя необязательным вдаваться в такие несущественные подробности. Да и просто ему было обидно, что муха хозяйничала на столе, а бабочка брезгливо пролетела мимо.

— Нельзя курить на голодный желудок, — мрачно сказал он, — это очень вредно, — и раскурил трубку, лениво успокаивая себя тем, что если дымил всю ночь, то вроде бы даже обязан встретить восход солнца глубочайшей затяжкой.

…Эх, он ведь был стар, как дом, в котором он жил. А дом за свою долгую жизнь высох, как старик, и каждая дощечка в нем, каждая половица, каждое соприкосновение бревен, каждый шарнир словно уподобились немудреным музыкальным инструментам. И когда ночью, в тишине, налетал ветер, дом наполнялся звуками, которые воображение старика легко соединяло в мелодии любого содержания — от нежных до тревожных.

Днем же никаких мелодий не получалось, дом поскрипывал, повизгивал, покряхтывал самым обыкновенным образом.

Вокруг стоял вековой бор. Сосны неумолчно шумели — глухо шептали кроны, коротко постанывали стволы. Гигантские корни, будто скрюченные ревматизмом пальцы, в непрестанном напряжении держали крутой песчаный берег.

Противоположный берег был пологим, и в безлунные ночи представлялось, что Кама разлилась до бесконечности…

Неподалеку существовала танцплощадка — хилое деревянное сооруженьице. Оттуда ветер приносил обрывки музыки: духовой оркестр старательно выдувал чистые старинные вальсы вперемежку с подпрыгивающими, рваными ритмами.

Старик сердился на танцплощадку — она мешала вслушиваться в музыку бора, в его нескончаемую песнь…

Длинными для него ночами старик внимал бору и думал.

Он страдал бессонницей и воспринимал ее уже не как болезнь, а как давнишнего врага, коварного и беспощадного. Ведь самый опасный враг тот, кого когда-то, считая другом, близко подпустил к себе, который знает все твои уязвимые места.

Когда-то бессонница и была старику — тогда он еще не был стариком, — была другом, он звал ее на помощь, и она помогала ему работать.

И, конечно же, он и не заметил, как из друга она стала врагом.

Старик не сдавался ей, но и победить не мог. У них была многолетняя ничья. Ноль — ноль.

Засыпал старик под утро, просыпался через несколько часов, наугад капал в стакан из какого-нибудь пузырька, неестественно бодро крякал и внушал себе, что абсолютно здоров.

И правда, днем он обычно забывал о недомоганиях, но панически боялся наступления вечера, уже заранее готовясь к изнурительному выжиданию сна.

Хотел он этого или не хотел, а вечерами старик начинал подводить итоги прожитого дня, — вот и не спалось: опять, казалось, мало сделал, опять не успел…

Бессонница выматывала еще и тем, что вынуждала вспоминать — не особенно приятное занятие, когда она не признак молодых нерастраченных сил, а следствие усталости. Да к тому же иногда по сердцу тупо бороздило ощущение тщетности… А о чем, собственно, жалеть? Всю жизнь у него была любимая работа. Сначала он учился строить города, потом строил города, потом учил строить города… Его не будет на земле, а они останутся — и города, и ученики, а потом — города учеников, потом — ученики учеников.

Ночью, без сна, человек откровенен сам с собой до конца. Размышляя, он как бы снимает с жизни все условности, называет вещи своими именами, и многое становится ясным. Поражаешься простоте и мудрости пришедших в голову решений. Но ближе к рассвету они кажутся в лучшем случае наивными, и снова — тревожно…

А тут еще о чем-то рокочет бор. И даже старый дом, если вслушаться, о чем-то напоминает своими песнями…

«Я совсем-совсем старею, — думал старик. — Жалко».

Нет, не старость сама по себе пугала его. Он не воспринимал ее, как нечто, обязательно связанное только с нездоровьем, угасанием сил и невозможностью ничего исправить. Наоборот, он предчувствовал, что иногда именно в старости приходит награда за то, что не успел получить в молодости.