Валентин Крючков - На крутом переломе

— Все дело в нем?

— Да, Борис, это так.

Мы встали из-за стола и стали расходиться по своим комнатам. Я весь вспотел, однако задание Любы выполнил. Люба, Любушка! Я минуты не могу прожить, чтоб не думать о ней. Весь измучился, весь испереживался. И мне казалось, что на свете нет дел и забот важнее, чем мои переживания. Теперь, когда мы узнали, что у отца происходит, мне даже смешно стало. А мы с Вадимом ничего не знали. Здесь есть над чем подумать. Не легко, видимо, держаться в директорском кресле. Олег Фанфаронов тоже про это говорил. Интересно, Люба обрадуется или нет, когда я скажу, что ее просьбу выполнил? А когда подойдет дело к женитьбе, я заведу разговор с отцом еще раз. Роман Андреевич, думаю, к этому времени себя покажет. Не будут же они век в конфронтации жить? Быстрей бы Люба возвращалась. К концу недели с ночевкой, о чем я предупредил отца и Вадима, вместе с ребятами из сборной команды области поеду к Ильичу.

Ильич нагрузил, наверное, полмашины. У меня тоже кое-что набралось: консервы, сыр, кусок копченой колбасы. И когда я сказал об этом Ильичу, по приезде на дачу, он даже рассмеялся. Я, батенька, несколько дней рыбачил. По-настоящему. На утренней и вечерней зорьке. На своем катерке. Он небольшой, но юркий, везучий. Поэтому угощу тебя такой ушицей — отродясь не отведывал. Это не то, что твои консервы.

Дача у него старинная. Большой дом. Большой участок. Яблони. Смородина. Крыжовник. Слива. Но больше всего вишен. Кустов, поди, пятнадцать. И трава. Больше — ничего! Это сад, а не огород, поясняет Ильич. Имеется у него банька. Маленькая, но своя. Душ. Воды сколько хочешь — насос прямо на участке. В хозяйственном блоке, где гараж для машины, есть зальчик: там «груша», мешок с опилками. Только работай. Турничок. И он заставил меня поработать. Потом сходили с ним покупались. Речка не очень далеко: километра полтора. Настроение — прекрасное.

Уху варили на улице. В ведре. Обещали еще подъехать ребята из нашей команды. И они подъехали, когда уха была готова.

Уха — отменная, попахивает дымком. Я и в самом деле такой еще ни разу не ел. Ели на столе, под старой яблоней. Хотя ели деревянными ложками, но все же горячевато, зато тут же ветерком обдает, вечерней прохладой. Да и торопиться было некуда. И рыбы целый поднос. Бери на выбор, какая по вкусу. Мне судак понравился. Потом пили чай, заваренный травами. Целый букет лета! Вкусно. Готовил Ильич один. Он, как и отец у нас, все умеет.

Кто в качалке, кто с книгой, а мы с Ильичом сразились в шахматы. Одну партию он у меня выиграл и был на седьмом небе. Потом ходили по лесу. Ильич рассказывал. Про жизнь, про спорт. Он много всего знает. И слушать его интересно. Долго ходили. До самого ужина. Ужинали по выбору, кто и что хочет. Я ел холодную рыбу. Выпил стакан чая. После программы «Время» кино было неинтересное, и Ильич распределил, кому и где спать. Меня он отвел наверх, в мансарду. И я улыбнулся, вспомнив про мансарду, в которой бывали мы с Любой. Хорошо, если бы Люба жила где-то рядом. Ходили, бродили бы с ней по лесу до тех пор, пока ноги не устали. А потом, как нередко бывало у нее дома, она взяла бы гитару и спела нам про очи черные. Интересно, где она сейчас? Все равно скоро должна приехать. Последнее, что я сохранил о ней — это груди, упругие, налитые ее груди, которые она просила меня потрогать, а потом поцеловать. Из-за них она и не хочет ребенка. Не хочет идти замуж. Интересно другое: так, безо всяких ЗАГСов, живи с ней — сколько угодно! А вот о замужестве не моги и слова сказать. Неожиданно мне послышался шум машины, потом множество голосов. Я поднялся и увидел в окно, как сначала в одной, потом в другой комнате, на веранде, на крыльце соседней с Ильичом дачи, вспыхивал свет. Через некоторое время, примерно через час, отдаленно послышалась музыка, песни — веселье длилось далеко за полночь. А я уснул с думой о Любе, о предстоящей встрече с ней, моей любимой.

Утром мы хорошо подразмялись и сбегали на речку искупаться. Вода холодная, и сразу бодрит. Конечно, это не июль, но мы привычные. Выдерживаем. И даже Ильич балуется вместе с нами. Он вообще купается до поздней осени.

Странно повел себя Ильич после купания. Он почему-то не отходит от меня, словно боится, что могу куда-то убежать или натворить бог знает что! Смотрит, как за маленьким. Он чем-то взволнован. И все старается, чтоб я в доме находился. А потом, непонятно почему, предложил подняться наверх. Мне и внизу было неплохо. Оказывается, он решил отыграться. Там, наверху, в продолговатой веранде, стояли два кресла и маленький столик.

— Жаждешь реванш взять? — спросил я.

— Сегодня, может, и отыграюсь.

— Попробуй. Не возбраняется.

Между делом Ильич рассказал про то, как он стал боксером. И вдруг утреннюю тишину разорвали аккорды гитары. Мелодия и текст песни были мне знакомы: про очи черные, про очи жгучие. А самое главное — знакома и сама исполнительница. Нет, я не ослышался — это пела она. Ее голос я не мог спутать ни с чьим другим. И рядом подпевал ей тоже знакомый — голос Чубатого. Я слышал его голос на репетициях, в спектаклях. Не очень хороший, но мощный и сильный. Потом они спели еще песню «Услышь меня». И я услышал. Больше у меня не было терпения сдерживаться: все во мне взорвалось — я кулаком рубанул по столу, вернее, по столику — он развалился, шахматы разлетелись.

— Тварь, мерзавка!

— А при чем здесь столик? — пытался успокоить меня Ильич.

— При том! Незачем мне было приезжать сюда. Сейчас я пойду туда и разок его правой! — Я показал как.

— Инвалидом сделаешь. А у него жена, дети. Может, он и не виноват?

— Может. Он ее и взял для того, чтобы вместе играть.

— А по мне, — предложил Ильич, — надо понаблюдать за ними, а потом делать вывод. Скороспешностъ обманчива.

Не приняв никакого решения, я с болью смотрел на пьяный кураж Чубатого и Любы, чувствуя, что с каждой минутой меня все больше и больше начинает выводить из себя эта их вакханалия. Кто-то робко пытался им подпевать, но они не приняли его и новую песню закончили дружным дуэтом. Потом гости вместе с Чубатым положили лист железа на деревянный настил и Люба стала отбивать чечетку под аккомпанемент Чубатого. И хотя, без сомнения, спелись они и спились, но чечетку она выдала здорово! На Любе была красная кофта, черная юбка, а лоб перехватывала белая широкая лента. До чего же она была прекрасна! Я, кажется, еще больше хотел ее. Я умирал. Я готов был разнести этого Чубатого и всю их компанию. И наверное, сделал бы это, если бы не ребята. Когда я бросился вниз, на выход, — они, по команде Ильича, меня связали. И положили на ту кровать, где я спал ночью. Пытки мои продолжались. Я грыз зубами подушку, я плакал и ругал Ильича за то, что все это он специально подстроил мне. Негодяй! Издеваться надо мной решил? Не выйдет! Уйду из команды. Брошу этот бокс. И никогда не надену больше перчатки. Из-за бокса все несчастья у меня и начались. А если бы меня не связали, Чубатый был бы уже не артист. Ильич прав, я сделал бы его инвалидом. А ты, Чубатый, гад! Сволочь! Мерзавец! Все равно когда-нибудь мы с тобой встретимся. И я тебе не завидую! А может, у них ничего и не было? И не будет? И все это лишь мои домыслы? Домыслы моей горячей фантазии? Ревнивой фантазии. Вряд ли это фантазия. Она ведь сама говорила, что ее прием в труппу зависит от того, что скажет о ней Чубатый, какую он даст ей характеристику. Ну, гад! Лучше никогда мне не попадайся.