Вадим Прокофьев - Наш Артем

Через несколько минут Артем уже не успевал отвечать на вопросы, наивные вопросы, свидетельствующие о диком невежестве, темноте этих людей. Но в то же время Артем почувствовал, сколько у них непосредственности и как они доброжелательны. Им все в диковину. Паровоз? Нет, Артему так и не удалось разъяснить, каким же образом можно передвигаться без лошадей. Об электричестве он и не заикался.

Так незаметно пролетел вечер. Усталый, Артем проспал ночь без сновидений, а утром чуть свет его разбудил скрип половиц под тяжелыми ногами. Приоткрыв глаза, увидел, что все обитатели избы куда-то спешат.

Ответ не замедлил прийти. В маленьком окошке замелькали неясные тени. Стекла здесь не знали, бычий пузырь, а может быть, и медвежий. Обитатели дома спешили к баньке. Артем сразу вспомнил вчерашний день, разговор с хозяином и понял — настал час утренней молитвы. Многое бы отдал он за то, чтобы оказаться сейчас в бане, но знал, что этого делать нельзя.

Встало солнце. И как только его первые лучи упали на крышу баньки, открылась дверь, и хозяева по одному с просветленными лицами вернулись в избу.

Артем вспомнил, что дыра-то в баньке пробита в западной стене, значит, солнца хозяева увидеть в ней не могли. Совершенно сбитый с толку, он молча начал искать свою одежду. Она куда-то исчезла. Что за черт! На лавке рядом с изголовьем лежали домотканые шерстяные брюки — скорее, порты, из такой же домотканой шерсти просторная куртка и добротная холщовая рубаха.

«Радушие хозяев не знает границ», — подумал Артем.

— Да ты не смотри, что одежонка неказиста, но потеплей твоей-то будет, — поймал его удивленный взгляд хозяин.

— Но, мне, право, неудобно…

— Неудобно, мил человек… знаешь что. А в тайге свой обычай. Если человек в беде — помоги, если же он бандит-ворюга — убей. У нас даром что человек реже зверя встречается, да пригляд к нему другой. Ты вот, поди, все зенки выглядел, когда мы ныне в баньку подались, так не обессудь, тебе про наше таинство знать не положено. Одно скажу, от дедов и прадедов мы, дырники, себя безгрешными считаем, потому на запад молимся. А коли безгрешен, то и не бери греха на душу.

Артем машинально воскликнул:

— А почему на запад?

Хозяева переглянулись:

— Ты когда-либо в священные книги заглядывал?

Артем усмехнулся, вспомнил экзамен по закону божьему: он ведь тогда, пожалуй, всего на одного ангела знал меньше батюшки.

— Так вот, в грамоте мы не сильны, но от отцов и дедов до нас дошло, что в день страшного суда спаситель придет с запада. Упокойничков православных спокон века кладут ногами на восток, а головой на запад. Это потому, что как настанет суд страшный, так упокойнички, значит, должны из своих могилок встать, но лика-то святого им еще не дано увидеть. Вот когда по суду признают их безгрешными, тогда повернутся к западу, лицезреют — и в рай, и тот, кто греховным окажется, то перед ним земля разверзнется и — в тартарары. Вот так-то, брат. Ты в тартарары верняком угодишь, помяни мое слово, хоть и человек ты, видать, хороший.

— А я уже в аду побывал, да вот выкарабкался.

— Это в каком таком аду ты пребывал?

Хозяин насторожился, посуровел. Его жена инстинктивно поджала ко лбу два пальца, но муж так на нее посмотрел, что она опустила бессильно руки да так и осталась стоять, не шевельнувшись.

Артем сделал вид, что не заметил этой безмолвной размолвки супругов.

— Есть такие горы — Уральские, их еще Камнем величают.

— А как же, есть, есть, мне давесь свояк оттеда топор притащил, вот только как звать-то город запамятовал.

— Не Златоуст ли?

— Во-вот Златоуст. Чудной топорик-то, вроде бы и никчемный, на топорище там цветочки, травка, буковки. Малым детям забава. Ан нет, свой-то я уже разов десять точил, а энтот и не ступился.

— Знаменитую на весь мир сталь куют златоустинские рабочие. Вот эти-то рабочие, а с ними и с других заводов против царя поднялись.

Хозяин оживился, и Артем вдруг припомнил, что все старообрядцы, без различия сект, еще с середины XVII столетия считают русских царей антихристами за то, что царь Алексей Михайлович в свое время утвердил Никоновскую «антихристову» реформу православной русской церкви.

— И я с ними был. Да вот не сдюжили мы тогда. Угодил я в тюрьму.

И снова в избе нависла гнетущая тишина. Одно дело идти против антихриста — это «богоугодно», другое — сидеть в тюрьме. У хозяина мысли ворочаются тяжело, по-таежному. С одной стороны, от дедов слыхал, что сибирский народ от уголовников всяких, каторжан начало свое берет, но с другой — повидал он лихих людей, что из тюрем да с рудников сбежали, — не приведи господь. Конечно, говорят, что в последнее-то время в Сибири полным-полно, как их там, политических, но с ними сталкиваться не довелось, и, что это слово значит, он толком не знает.

Артем вдруг беззвучно рассмеялся. Ну что за идиотская манера всюду, всегда, не считаясь ни с чем, стараться приводить людей в собственную веру! Да чтобы этого медведя расшевелить, годы нужны да слова, примеры должны быть какие-то другие, доступные.

Ему бы в пору дальше двигаться, не искушая судьбу, а он тут агитацию разводит. Спросит хозяин об аде — придется досказать, а если не решится, то и промолчать не грех, к чему добрых людей пугать.

Хозяин так и не решил для себя, кто же этот человек, а раз не решил, то и хватит лясы точить.

И снова тайга, валуны, то дождь, то ветер и так редко солнце. Но Артем шагал легко. Он отдохнул, за плечами в котомке сухари, сало, здоровенный кусок копченой медвежатины и сушеная малина для заварки.

Сорок верст в день теперь он проходит с меньшей затратой сил, нежели раньше двадцать пять.

До Братского острога уже рукой подать. А там Артем рассчитывает подготовиться к «последнему броску».

Это означает прежде всего подчистку документов. Дальше без чистого паспорта ему дороги нет. И деньжат немного раздобыть было бы очень кстати. Ну, а что касается одежды, то тут уж как повезет.

Артем стоял у стен полусгнившей острожной башни и мрачно смотрел на место заточения протопопа Аввакума. Черт возьми, хоть полезай в этот острог и, подобно Аввакуму, шли оттуда анафему и царю и присным его.

Еще вчера после радостной встречи с друзьями, после обмена новостями (какие уж у Артема новости) он лег спать, полный надежд и планов. Среди ссыльных Братского острога был один гравер. Никто толком не знал, за что его сослали, во всяком случае не за политику. Человек этот был немолод, исполнителен, жил на отшибе, в маленькой каморке острожной угловой башни.

Вчера этот гравер обещал основательно подчистить паспорт Артема, смыть название места его ссылки, а сегодня, он вновь, в который раз, вынимает из кармана документ, словно недолгое его пребывание у груди владельца может стереть, смыть большое, расплывшееся во всю страницу фиолетово-грязное пятно. Гравер ничего не сказал, только пожал плечами и развел руками, — мол, что поделаешь, сколько раз чистил бланки щавелевой кислотой и комар носа не мог подточить, а тут не успел капнуть, как все поплыло. Паспорт испорчен безнадежно, а в остроге не достанешь даже липы. Пройдены сотни верст. Да что там пройдены, они прожиты, они политы кровью. Возвращаться назад, зимовать в Воробьеве?