Рохинтон Мистри - Хрупкое равновесие

Вскоре меня окружили обеспокоенные коллеги. Набившись в мое маленькое отгороженное пространство, они утешали меня, думая, что я расстроен. Конечно, говорили они, любой не выдержит, если будет день за днем читать о плачевном состоянии страны, о коррупции, национальных катастрофах, экономическом кризисе. Вот и меня одолели слезы боли и отчаяния.

Все было, разумеется, совсем не так. Моя профессиональная деятельность никогда не зависела от эмоций. Учтите, я не говорю, что корректор должен быть бессердечным. Не отрицаю: мне часто было тяжело, когда я читал о бедности, кастовом насилии, бесчувствии правительства, чиновничьем чванстве, жестокости полиции. Уверен, многие из нас испытывают подобные чувства, и эмоциональный всплеск — в порядке вещей. Но как сказал мой любимый поэт: «от долгой жертвенности каменеет сердце» [81] Эти строки ирландский поэт, лауреат Нобелевской премии У. Б. Йейтс (1865–1939) написал во время Пасхального восстания 1916 г. в Ирландии. .

— Кто это?

— Йейтс. И я думаю, что иногда нормальные реакции надо подавлять, чтобы двигаться дальше.

— Даже не знаю, — возразил Манек. — Может, лучше реагировать непосредственно, а не прятать эмоции в себе? Если все в стране возмутятся и открыто проявят недовольство, возможно, это поможет изменить положение, и полицейские станут вести себя как положено.

В глазах мужчины зажегся вызов, он предчувствовал сладость спора.

— Теоретически я мог бы согласиться с вами. Однако на практике это может привести к началу еще большей катастрофы. Вообразите себе шестьсот миллионов разгневанных, вопящих, рыдающих людей. Все в стране — в том числе летчики, машинисты, водители автобусов и трамваев — все утрачивают над собой контроль. Это же настоящая трагедия! Падают самолеты, сходят с рельсов поезда, тонут суда, терпят аварии автобусы, грузовики и автомобили. Хаос. Полный хаос.

Мужчина остановился, дав воображению Манека время представить в деталях разгулявшуюся анархию.

— И хочу напомнить: ученые еще не исследовали последствия массовой истерии и массовых самоубийств в подобных обстоятельствах. Даже на нашем субконтинентальном уровне. Если даже взмах крыльев бабочки может внести возмущение в атмосферу, которое будет ощущаться на половине земного шара, только представьте, что будет в нашем случае. Бури? Циклоны? Гигантские приливы? А как поведет себя Земля, не ответит ли из сочувствия землетрясениями? Не начнутся ли извержения вулканов? И что будет с реками? Наполненные слезами двенадцати сотен миллионов глаз, не выйдут ли они из берегов и не затопят ли все вокруг?

Мужчина отпил еще глоточек из зеленого флакона.

— Нет, это слишком опасно. Лучше вести себя как обычно. — Он закрыл флакон и утер губы. — Но вернемся к моему рассказу. Я сидел над дневной порцией корректуры, а из моих глаз обильно лились слезы. Я не мог разобрать ни одного слова. Эти дисциплинированные колонки текста словно взбесились, буквы качались и падали, растворяясь в море бушующей бумаги.

Он провел рукой по глазам, словно оживляя в памяти тот роковой день, а затем нежно, успокаивающим движением погладил чехол с ручками, как будто тех тоже взволновало воскрешение в памяти печальных событий. Манек воспользовался паузой, чтобы вставить несколько слов и удостовериться, что рассказ будет продолжен.

— Знаете, вы первый корректор, с которым я познакомился. Я думал, что все они скучные люди, но вы говорите так… с таким… так необычно. Почти как поэт.

— А почему бы нет? В течение двадцати четырех лет успехи и трагедии нашей страны ускоряли мое дыхание, заставляли пульс радостно биться или содрогаться от боли. За двадцать четыре года чтения корректуры стаи слов влетели в мою голову через окна души. Некоторые задержались и свили там гнезда. Почему я не могу говорить, как поэт, если в моем распоряжении находился богатый язык Содружества, постоянно обновляемый? — Он глубоко вздохнул. — Конечно, это было до того слезного дня, когда все кончилось. Окна захлопнулись. И офтальмолог приговорил меня к бездействию, объявив, что с корректурой надо кончать.

— Он не предложил вам поменять очки или еще что-нибудь?

— Это не помогло бы. У меня аллергия на печатную краску. — Мужчина развел руки жестом отчаяния. — Питавший меня нектар превратился в яд.

— И что вы сделали?

— Что можно сделать при таких обстоятельствах? Принять все как есть и жить дальше. Пожалуйста, запомните, секрет выживания — принять перемены и смириться с новыми обстоятельствами. На этот счет есть цитата: «Все рушится и строится заново, и тот, кто строит новое, весел».

— Йейтс? — предположил Манек.

Корректор кивнул.

— Иной раз даже просчеты можно использовать как ступеньки к успеху. Нужно удерживать хрупкое равновесие между надеждой и отчаянием. — Он помолчал, обдумывая сказанное, и заключил: — Да. В результате все решает равновесие.

Манек кивнул.

— И все же вы, наверное, очень скучаете по своей работе.

— Не так чтобы очень, — отклонил сочувствие мужчина. — Не по работе. Большинство газетных материалов — просто мусор. Многое из того, что входило в окна моей души, быстро выходило через вентиляционный люк.

Манеку показалось, что мужчина противоречит тому, что говорил ранее. Возможно, в корректоре еще жил адвокат, который мог с равным успехом защищать обе стороны.

— Несколько приобретенных тогда хороших мыслей я храню по сей день. — Корректор постучал себя сначала по лбу, а потом по пластиковому чехлу. — Никаких глупостей или завихрений в голове, и никаких ручек с высохшими чернилами в кармане.

Стук костыля в коридоре возвестил о возвращении отца и дочери. Манек и корректор приветствовали пару любезной улыбкой. Но их было нелегко перестроить на дружеские отношения. Проходя к своему месту, отец нацелил костыль на ногу корректора. Если бы тот не поостерегся, инвалид мог бы ее проткнуть.

— Простите, — раздосадованно извинился он. — Ничего не поделаешь, когда у тебя одна нога, в мире двуногих постоянно попадаешь в неловкие ситуации.

— Умоляю, не беспокойтесь, — сказал корректор. — Ничего не случилось.

Дочь опять принялась за вязание, а ее отец устремил мрачный взгляд в окно, несказанно удивив фермера, который обрабатывал свое поле и случайно заметил эти налитые злобой глаза. Манек с нетерпением ждал продолжения истории корректора.

— Значит, теперь вы на пенсии?

Мужчина покачал головой.

— Не могу себе этого позволить. Нет, к счастью для меня, главный редактор проявил чуткость и предложил мне новую работу.

— А как ваша болезнь горла? — Манек боялся, что эта тема, положившая начало разговору, отошла в сторону.

— Ее я заработал на новом месте. Благодаря своему положению, главный редактор был на дружеской ноге со многими политиками и помог мне устроиться организатором протестных акций. — Видя недоумение на лице Манека, он объяснил: — Ну, я должен был писать лозунги, нанимать людей в группу поддержки и устраивать митинги или демонстрации для разных политических партий. Поначалу мне показалось, что эта работа несложная.