Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Что ж, такая холодность меня вполне устраивала. Я снова сунул голову под капот, с наслаждением сбросил постную личину евнуха и почувствовал, как от неестественного напряжения заныли лицевые мускулы. Последний раз протер двигатель, потом скомкал ветошь и захлопнул капот. Не оглядываясь, я сел за руль, достал тюбик пасты для очистки рук и тщательно протер ладони.

Метла шаркала где-то позади машины.

Я повернул ключ зажигания, двигатель завелся с полуоборота, и моя ладонь уже легла на рычаг переключения передач, а нога выжала сцепление. Все это происходило будто бы без моей воли, машинально, потому что я внимательно прислушивался к шороху метлы и затылком старался увидеть, что делает Наталья. Признаться, я хоть и был доволен ее холодностью, но чувствовал обиду. А когда вы чем-нибудь обижены, то всегда стараетесь выдать свою обиду за что-нибудь более приятное. И я сказал себе: «Тем лучше», — включил скорость чуть резче обычного и в это время услышал, как кто-то робко скребется в правую переднюю дверцу. Я вытолкнул рычаг в нейтраль и открыл дверцу, не повернув головы. Обида моя испарилась, и теперь я чувствовал себя величественным и неуязвимым, как Медный всадник.

Сиденье слегка вздрогнуло, дверца захлопнулась, и в машине запахло духами. Впрочем, запах был тонкий и довольно приятный.

— Чего куксишься? — спросил я небрежно.

— Да вот снег, а мне сегодня с утра на семинар надо.

По голосу я почувствовал, что дело не в этом снеге, и взглянул Наталье в лицо. Она смотрела в сторону, старательно избегая моего взгляда, курточка была расстегнута, и грудь, обтянутая белым свитерком, вызывающе лезла в глаза, с шеи на цепочке свисал кусок мутного янтаря и лежал на груди, как на полке.

— Плюнь ты на него, растает я так, тут и снегу-то… Могу подбросить до университета, пока время есть, — оказал я и заставил себя отвернуться.

— Да, сегодня целый день снег будет, а у меня «тум» [1] ТУМ — советская тротуароуборочная машина. , как назло, не заводится. Я уже ногу отбила, — машинально она погладила себя от колена к бедру, голос у нее был какой-то усталый.

Я вздохнул:

— Пошли поглядим, — заглушил двигатель и вылез из машины.

Наталья вышла, прошагала к каретнику рядом с моим. Я полюбовался прямизной ее спины, узким перехватом талии; небольшие, туго обтянутые кофейным пластиком ягодицы даже не дрогнули при ходьбе. Она отворила створку ворот, включила в каретнике свет.

Красный мотоуборщик стоял в углу. Я нажал на педаль кикстартера, сегмент скрежетнул по зубьям шестерни, в цилиндре всхлипнуло. Я пошарил глазами на узком верстачке у боковой стены, нашел ключ на двадцать два и вывернул свечу. Электроды ее были влажными и черно-мохнатыми.

— Где у тебя свечи? — выпрямившись, спросил я и поразился выражению какой-то усталой безнадежности на лице Натальи.

— Свечи? — эхом отозвалась она и незрячим взглядом обвела полки с разным хламом.

Я сам нашел консервную банку со свечами, для верности зачистил электроды, ввернул в цилиндр. Мотоуборщик сразу завелся. Заглушив двигатель, я перекрыл бензиновый краник, не глядя ей в лицо, сказал:

— Не оставляй открытым, в цилиндре получается конденсат, и свеч-у забрасывает, ведь холодно, — и сам почувствовал озноб под тусклым светом мутной лампочки, отбрасывающей жидкие блики на облупившуюся штукатурку стен. Вся эта обстановочка сильно отдавала декорацией из неореалистического итальянского фильма, тревогой и безнадежностью.

Я вышел, задрал голову.

Белесый в серых разводах, застиранный лоскут неба перекрывал двор, цепляясь за карнизы шестиэтажных флигелей. Внезапная враждебность к Наталье вдруг овладела мной. Утро и так-то было омрачено круглой сегодняшней датой, нехорошим предчувствием, а тут еще убитая ее физиономия. Наталья вышла из роли, отведенной ей в моем спектакле-существовании, это раздражало. Лучше всего было бы вскочить в машину и уехать, оставив ей ее неприятности, потому что для полноты существования у меня хватало своих. Но я подождал, пока она замкнет каретник и повернется ко мне, и тогда спросил:

— Чего все-таки киснешь? — спросил не очень настойчиво, рассчитывая на ни к чему не обязывающий ответ, и увидел, что ее глаза повлажнели. Наталья была не та девушка, которая может прослезиться по любому поводу. Я понял — что-то случилось, и позабыл о своем раздражении.

— Выкладывай, а то мне уже пора ехать, — взял ее за плечо и подтолкнул к дверце, сам обошел машину, сел и завел двигатель, чтобы он прогревался на холостых. Едва уловимое, уютное урчание двигателя, привычная упругость сиденья — все это умиротворяло. Поэтому, когда Наталья наконец заговорила, я уже был спокоен и благодушен.

— Да, грозятся уволить… Так не хочется в общежитие. Я уже привыкла, — она грустно усмехнулась.

— А в чем причина? Что, ты плохо работаешь?

Почему-то я почувствовал облегчение. Огорчения ее оказались пустяковыми.

— Из-за того, что на дневном.

— Ерунда. Где они дворника возьмут?

— А им все равно, скоро лето, обойдутся и так, — она внезапно всхлипнула, резко отвернулась.

Только этого недоставало! Я разозлился и машинально возвысил голос:

— Да что стряслось, черт подери! Ну, выкладывай!

Она еще похлюпала носом, потом, не поворачиваясь, глухим голосом ответила:

— Бурков пьяный ввалился… Полночи все грозил и приставал…

Я почувствовал, что от злости сводит какие-то мышцы на шее, дышать стало трудно.

— Когда?

— Что? — испуганно спросила Наталья.

— Когда это было?! — я уже не контролировал своей интонации.

— Ночью сегодня.

— Так, открытым текстом и предлагал? Да?

Она не ответила, плова зашмыгала носом.

— Перестань! — заорал я.

Наталья съежилась от этого крика, зажала ладонью рот. Мышцы у меня на шее отпустило, я вздохнул и сказал спокойно:

— Не бойся. Никто тебя не тронет, обещаю. И не уволят. — Я достал ключ от квартиры. — На. Прими рюмку — успокаивает. Будет настроение, смахни пыль или просто поваляйся с книгой. Ну, хватит, хватит.

Она протянула руку за ключом, робко взглянула на меня посветлевшими, будто промытыми глазами. Я выдавил на лице улыбку.

— Все перемелется, увидишь.

— Хоть бы какую-нибудь комнатуху свою… Когда имеешь свой угол, все другое.

Лицо ее было усталым и красивым, тихо светились серые глаза, и, ей-богу, она была так хороша — прямо дух захватывало. И хоте стало очень жаль себя, потому что я знал, что эта квартира и эта машина и было все, что я из себя представлял. Я чувствовал, что если они исчезнут, не дай бог, в один прекрасный день, то от меня не останется ничего — я сразу рассыплюсь в прах, и только сведения в картотеке УВД будут свидетельствовать, что я когда-то отведал казенных харчей. И я почувствовал такой приступ тоски, что чуть не потянулся к Наталье, чтобы, ухватив ее за плечи, спрятать лицо в волосах и отдышаться, как беглец, немного оторвавшийся от погони, переводит дух в приречной граве. Но я не сделал этого. Я просто сказал: