Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Найдется и тебе нора. Поработаешь, дадут постоянную прописку. Ты же знаешь, сколько я горбил за эту квартиру. Да и не квартира это была — швейцарская под лестницей… Это я уж потом нагородил все. Я и сортиры чистил, и штукатурил, и электриком, и водопроводчиком был, даже крысоловом, а платили меньше, чем тебе, тогда и ставок таких не было. А у тебя все идет нормально: учишься, живешь самостоятельно. Многие же девчонки — в общежитии и на голую стипендию.

— Да устала я от всего… Пройдет, — сказала Наталья.

— Ну ладно. Сунешь ключ в почтовый ящик.

Защелкнул за нею дверцу на кнопку и вырулил со двора.

Я почти автоматически объезжал торчащие крышки люков на улице, они были знакомы, как прыщи на лице, и не отвлекали от мыслей. Я с грустью завидовал Наталье, тому наивному напряжению, с каким она живет, не изменяя себе, тому, что она молода и чиста; я завидовал даже ее огорчениям и неосуществленным желаниям, и мне стало казаться, что все годы, которые я ненавидел, собрались на заднем сиденье машины и хихикают мне в спину, переглядываясь между собой. Их дыхание давило мне затылок, душило смрадными бараками детских и взрослых колоний, вонью придорожных канав; оно леденило ветром, свистящим в таежных делянках, и еще многим, — всем, что я ненавидел и боялся. Может, ненавидел, потому что боялся. И уже не комок стыл у меня в груди, а влажная промерзшая глина, которую копал я возле истока грустной реки, — зеленоватый тяжелый ком, поблескивающий инеем на разломах и все же не сползающий с лезвия лопаты. От этого кома стало трудно дышать и помутилось в голове. Я испугался, что сейчас начнется приступ… Один из тех, что привязались года три назад, что-то вроде эпилепсии. В голове вдруг мутилось, и все плыло перед глазами в омерзительном черно-красном тумане, и внутри сковывало страшной предсмертной тоской. Когда это случалось, я за что-нибудь хватался, бил посуду, рвал книгу… Никаких связных мыслен, образов, чувств — ничего не оставалось в голове, лишь парализующий, необъяснимый ужас и тоска. После этого я чувствовал себя хорошо выкрученной половой тряпкой, валялся на диване, ничего не ел и не пил, даже не курил. Припадки эти всегда случались со мной дома, когда я бывал один, и никто не видел меня в этом помрачении, и вот предчувствие этого здесь, за рулем, на дневной апрельской улице, было особенно тягостным.

Я весь напрягся, прижал локти к груди и вцепился в баранку. Машину подкидывало, потому что я уже не следил за мостовой, только старался держать прямо. Подвеска колес жалобно постанывала, и мысленно я попросил у машины прощения за слабость. Я надеялся, что этот благородный механизм войдет в мое положение, поймет и поможет справиться с этим страшным предчувствием. Я не верил, что припадок начнется сейчас, не верил, потому что иного выхода не было. Да и слишком мистично было бы отметить свои четыре десятка лет приступом цепенящего ужаса на сизой апрельской улице с мутными ручейками талой воды, стекающими в решетчатые крышки люков.

Я привычно свернул вправо и поехал широким асфальтированным переулком, и мне сразу стало легче от его нестаявшей белизны и безлюдности. Мокрый ком, стынущий в груди, превратился в маленькую острую льдинку, и я уже мог свободно вздохнуть.

Откинувшись на спинку сиденья, я преисполнился благодарности к этому переулку, памятному с детства и не раз спасавшему от неприятностей. Переулок был старым добрым знакомым — там, на углу большой улицы, стоял дом, в котором я родился и где до сих пор жила моя мать.

Я заученно остановил машину, не доезжая до школы, заглушил двигатель, закурил и посмотрел на часы. До появления Краха оставалось десять минут. Сегодня у меня не было настроения заниматься делами, но я решил подождать, чтобы послать его на сегодня подальше. А то он, не застав меня на привычном месте, еще припрется домой, а мне это совсем не улыбалось. С такой визитной карточкой, как у этого человекообразного, лучше было не показываться возле моего жилья.

Я покуривал длинную американскую сигарету в коричневой бумаге — три рубля пачка у фарцовщика — и глядел вдоль переулка, — там, за крышами моей родной улицы, проглядывало позднее робкое солнце и чуть освещало конец переулка, как раз возле дома, в котором я появился на свет ранним утром этого дня сорок лет назад.

Вдыхая сладковатый вкусный дым сигареты, я глядел вдоль переулка и словно принимал парад: истощенные годы моего детства шли нестройной цепочкой, шлепая босыми ногами, брезентовыми сандалиями, калошами, подвязанными веревочкой, — они шли вразвалочку заблатненной походкой по горбатой булыжной мостовой (асфальта тогда еще не было), опустив голову в поисках окурка. Я видел их всех: тринадцатый — в уродливой кацавейке, с еще не сошедшими признаками дистрофии на недовольном недетском лице; четырнадцатый — нагловатый и трусливый мелкий воришка с опасливо бегающими глазами, замученный фурункулезом и куриной слепотой, — они шли по переулку к его началу, где был Мальцевский рынок; шел пятнадцатый — с косой челочкой через лоб, с высокомерно перекошенными губами бывалого правонарушителя, гордого своим невежеством и приводами. Они шли на рынок, эти послевоенные мальчики, угрюмо мечтавшие о еде… Они уходили по переулку, не оставляя следов на апрельском снегу, как не оставили их нигде. Только я с горечью вспоминал их, — с горечью и нежностью, потому что они были частью меня.

Я смотрел вдоль переулка, на котором играл в лапту и подбирал окурку, голодал и спасался от милиции проходящий дворами; было тихо, и косой клин солнечного света лежал вдоль тротуара у моего родного дома, и я размяк от всего этого и чувствовал себя добрым и кротким, как только что обрученная невеста. И вот с моей улицы в переулок свернула одинокая фигура в модном коротком пальто.

Подпрыгивающей неровной походкой она приближалась, и я уже различал смутно черневшие усики на тусклом лице и блескучий значок на лацкане пальто. Это и был человек, которого я ждал.

Впрочем, «человек» — это сказано слишком сильно.

В той колонии, где мы встретились, его прозвали Крах. Его уже не считали за человека и даже не обижали. Изредка за закрутку махорки заставляли кукарекать, и он орал до хрипоты. Это и были единственные звуки, которые я услышал от этого существа.

Я всего месяц как жил в той колонии и успел освоиться со всем, кроме физиономии Кольки Краха. Я тогда уже заканчивал свой срок, был видавшим виды бродягой и привык ко всему. Но к физиономии Краха привыкнуть было нельзя.

Я уже успел завоевать симпатии одних колонистов и вызвать опасение и неприязнь других; я вошел в мир этой сравнительно благополучной колонии легко и прямо, как входит гвоздь в сырую осину… Быть может, это не совсем удачное сравнение, но отношения между администрацией колоний и содержащимися там правонарушителями всегда напоминали мне отношения молотка и гвоздей — друг без друга эти вещи не имели бы смысла, — и я сравнил себя с гвоздем. Да и не я первый беру для сравнения метизы — сказал же поэт: «Гвозди б делать из этих людей…»