Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Ну, все, — сказал я, повернулся и медленно стал спускаться вниз.

Крах перестал существовать, но посередине марша мне вдруг захотелось в последний раз взглянуть на его рожу. Я приостановился, сделал полуоборот палево и сразу ощутил жгучий укол где-то сзади пониже плеча и оцепенел от внезапности молниеносно мелькнувшей боли, но только на миг. В следующий миг я резко повернулся, ударил справа вверх в подбородок, левой перехватил и вывернул кисть его руки. Нож заскрежетал по ступенькам. Крах, охнув, сел. Я, не спуская с него глаз, наклонился и поднял нож. Ремень сполз, и сумка упала. И тут меня достала боль — легкая горячая боль под мышкой и в левом плече Раскаленная злоба вдруг подступила к горлу, и стало нечем дышать. Пальцы сами инстинктивно перехвалили рукоять ножа поудобнее, и я отвел руку назад для удара…

В его пустых главах не было ничего, только серая студенистая покорная беспросветность. Рука у меня опустилась. Боль стала отчетливее, я замычал сквозь зубы.

— Петрович, прости, — услышал я безголосый, как предсмертный хрип, шепот Краха.

Кривясь от боли, спрятал нож в рукав, сдерживая стон, сказал:

— Пошли, гад, повяжут сейчас. Вставай, сука!

Он быстро поднялся, подобрал сумку.

— Поддержи, падла, — выдавил я и, почувствовав, как жарко намокает рана, спросил: — Кровь есть?

Крах суетливо заглянул мне за спину и радостно проскрипел:

— Не, Петрович. Прореха маленькая.

— Пошли.

До машины Крах вел меня под руку.

— Садись, — сказал я. — Отключусь, так навернешься вместе со мной.

Боли почти не было, но чувствовалось, что рубашка и весь бок стали липкими и мокрыми. Я завел двигатель и поехал, управляя одной правой рукой. Раза два по дороге меня охватывала дурнота, но ощущение руля в ладони и рокот мотора помогали. Когда въезжал во двор, почувствовал, что левый бок промок до самого пояса, но уже пришло какое-то заторможенное, полусонное спокойствие.

— Открой и придержи левую воротину, — сказал я и дал Краху ключ от каретника.

Из машины я вылез с трудом.

— Замкни, пошли ко мне, поможешь, — приказал я Краху.

В квартире я зажег свет на кухне, расстегнул пуговицы пальто и, протянув правую руку в сторону, сказал Краху:

— Стяни.

Он осторожно потянул, посапывая носом. Я выпростал руку, и нож с легким стуком вывалился из рукава на линолеум. Узкий клинок без канавки, сантиметров пятнадцать длиной, и желтая деревянная ручка. Следов крови на лезвии не было. Носком сапога я загнал нож под газовую плиту и сам стал осторожно стягивать левый рукав пальто. Боли не было. Хотелось только спать.

— Петрович, прости. — Крах вдруг упал на колени, заплакал, захлебываясь, — бес попутал. Ну, убей, выткни глаз! — Он ударил себя кулаком в грудь.

Я стащил рукав, пальто упало на пол.

— Помоги снять клифт, — сказал я, и Крах поднялся.

Когда была снята и окровавленная рубашка, он сказал:

— Я, Петрович, врача вызову, краски много. Скажем, бакланюга на улице подколол. А?

Ноги уже плохо держали. Я сел на табуретку, с трудом спросил:

— Гнида, зачем ты заточку с собой взял? Прибрать меня хотел?

— Что ты, что ты… Заскок зашел в голову. А она всегда у меня… Прошлый год рыло начистили вечером прямо у дома, без олов. С тех пор ношу. — Он стукнул кулаком в грудь. — Петрович, ну не хотел я! Заскок это. От такой капусты.

— Вали отсюда. И чтоб завтра тебя в городе не было, а то оба сгорим. Слышишь? Шакал!

— А ты? Ведь кровищи много…

— Уходи! — Я, не глядя, нащупал на столе бронзовую пепельницу.

Крах исчез.

Я встал, пошатываясь, одной рукой чиркнул спичкой, зажег газовую колонку и вдруг почувствовал, что хочу курить. В пальто были сигареты, но я боялся нагнуться и медленно, стараясь не тревожить плечо и левую руку, побрел в комнату, тут и раздался звонок.

Я остановился против входной двери и, вдруг осипнув, спросил:

— Кто?

— Я, — ее голос был по-детски испуган и тих.

Я потянулся осторожным движением повернуть пуговку замка, но вдруг сказал легким деланным голосом:

— Наташа, прости, я сейчас не одет. Зайди завтра, — и бережно опустил правую руку.

— Не уйду, откройте! Я знаю, что-то случилось. Откройте! — В голосе ее была дрожь.

— Наташа, ну ей-богу…

— Откройте! Я видела, как убегал этот тип, — она всхлипнула, отчаянно крикнула: — Я сейчас людей позову!

Силы кончались. Я открыл дверь.

Без пальто, в одной только светлой блузке, она прижалась ко мне, обхватила за плечи. Прикосновение холодного шелка обожгло болью, и я застонал, отстранился.

— А-ах! — с ужасом выдохнула она, увидев кровь на своей ладони. — Что это?

— Только никого не зови, — уже теряя память, простонал я и поплыл куда-то в жарком оранжевом тумане.

Потом меня несли. Земля качалась. Звучали вдали чьи-то знакомые голоса. Боль шевелилась в левом боку, но я знал, что мне нельзя просыпаться. Если проснусь, отец изобьет меня за то, что я рисовал кораблики левой рукой. Изо всех сил я старался не проснуться, а страх, мохнатый, мокрый и скорбный, как больная обезьянка, смотрел на меня немыми страдальческими глазами.

Часы отбивали восемь. Были непривычно раздвинуты шторы, и свет, желто-лиловый, апрельский, подступал к самому дивану. Двойной бронзовый бой, казалось, колеблет его и укачивает.

Я полулежал на подушках, чувствовал скованность плеча и шеи повязкой, все помнил, но не хотел знать ничего.

Часы смолкли, я услышал шум газовой колонки. Она шумела противно и нудно, все не доходили руки прошлифовать трубку Вентури [26]. Я старался думать о простых верных вещах: сменить прокладку крана на кухне, прочистить фановую трубу.

Свет ласкал корешки переплетов на полках, осветлял красноватый мрамор камина, но не доставал дивана.

Хотелось курить, чувствовать себя больным и беспомощным.

Колонка перестала шуметь. Минута тишины была приятной, и легкие шаги в коридорчике радовали. Дверь отворилась, я почувствовал это по движению воздуха, но боялся повернуть голову, боялся разбудить боль и разрушить непрочную укромность минуты.

Наталья подошла к дивану, встала ко мне лицом. Голова ее была повязана серо-голубой косынкой, простая, мужского фасона голубая рубашка с закатанными рукавами обнажала тонкие предплечья, тугие губы — сомкнуты, под глазами прозрачные синие тени от усталости, — она была серьезна и прекрасна.

— Ну, как? — почти не размыкая губ, тихо спросила она.

— Хорошо. Прости, что напугал, — в глотке сразу стало сухо, и слова, хриплые, шершавые, выходили с трудом.

— Поесть надо, Алеша, — она положила мне на лоб прохладную легкую ладонь.

— Я встану потом. Ты иди…

— Ни в коем случае. Кирилл сказал — лежать. Вечером приедет швы накладывать, — строг и нежен был матовый звук ее голоса.