Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Да нет, Алеша. У меня еще дело есть, — рассеянным взглядом он обвел комнату и добавил: — Неотложное.

— Зря, — сказал я. — Так нам вместе и не собраться. Думал, в пятницу день рождения справить, да вот, видишь. А тут, можно сказать, единственный случай.

— Единственный случай? — оживился Буська, даже улыбка тронула яркие, красивой лепки, чувственные губы. — А в принципе все в жизни — единственный случай.

— Тем более, — согласился я, — тогда оставайся.

— Никак, — он поднялся с кресла, весь мятый, постаревший, непонятно чужой.

И во мне что-то дрогнуло от жалости и теплоты к нему, даже в носу защипало.

— Все образуется, Буська, уверен. Ну, а насчет меня… Даже если бы я был смертельно влюблен, то и тогда не дотронулся бы пальцем до твоей жены. Все-таки у нас целая жизнь позади и… Ну, не знаю, как сказать… Есть же что-то, в конце концов, что не продается, — сказал я нетвердым от смущения голосом.

Буська подошел к дивану, протянул руку.

— Ты поправляйся и будь здоров. Кириллу привет, — глаза его, угасшие, были полны смятением и тоской до самых темно-карих ободков.

Я пожал его чуть влажную, холодную руку и, когда он вышел из комнаты, закрыл глаза. Боли не было, но ощущалась сонливая слабость и невнятная бессловесная тоска.

В коридорчике послышались легкие шаги Натальи Отворившаяся дверь всколыхнула комнатный воздух.

Я не открывал глаз.

— Вы спите? — тихо спросила она.

— Нет, Наташа, — ответил я, изо всех сил стараясь подавить беспричинную невнятную тоску.

— Мне показалось, Борис Ефремович обиделся на что-то, — осторожно сказала она.

— Нет, не обиделся. Просто немного расстроен. У него там нелады дома, — я открыл глаза и попросил: — Дай, пожалуйста, сигареты и пепельницу. И заодно подтащи телефон, поставим его сюда — на спинку. Вдруг кто позвонит, — и стал смотреть, как легко двигается Наталья по комнате.

Часы пробили половину. Желто-лиловый свет стал чуть ярче.

Оказывается, Буся пробыл всего полчаса. Я закурил, сказал:

— Ты чего на кухне все время торчишь? Сиди здесь, не мешаешь.

— Я там занимаюсь и бульон варю, — она направилась к двери.

— Ну, посиди немного, — попросил я. — Кстати, откуда мясо и этот бульон, и зачем он?

— Бульон полезен больным и раненым. — Наталья лукаво улыбнулась. — Я тоже не прочь поесть с пирожками. И Кирилл придет, наверное, голодный. Он и не завтракал сегодня.

— Да откуда все? Ты же не выходила, — спросил я, удивленный.

— Купила вчера по случаю. Зашла в «восьмерку» после лекций, а там отличная кулинария. Ну, вот я и отхватила бифштексов, грудинки и пирожков. — Она улыбнулась. — И вообще, я очень хорошая хозяйка. Ой, бульон! — Она выбежала из комнаты, дверь осталась отворенной, и до меня дошел аромат каких-то кореньев и мясной дух. Тоска отпустила, заместилась удивленной растерянностью.

Я вдруг подумал, что больше двадцати лет не ел домашнего обеда. Ел у кого-нибудь в гостях, во так, чтобы у себя дома, приготовленный женскими руками, такого не было двадцать с лишним лет. Господи, да и многого другого не было в моей жизни двадцать с лишним лет и, видимо, уже не будет.

Я докурил сигарету, загасил ее в пепельнице. Стало скучно, но читать не хотелось, присутствие Натальи в квартире непривычно волновало. И внезапно кольнуло острое и тревожное предчувствие, что день этот необычен и запомнится на всю оставшуюся жизнь, потому что где-то в его желто-лиловом полуденном свете уже сгущаются неотвратимые беды, как в море за обманчиво чистым горизонтом вызревает гибельный шторм… И трепет вошел мне в грудь, и жаркой волною омыло сердце. Словно девятилетний мальчик, в апреле сорок второго удержавшийся на самом краю небытия, лежал я бессмысленным безглагольным комком, испытывая неведомую тревогу и волнение… Не зная, мальчик уже знал, что он выживет, и сердце его замирало от предлежащего счастья быть и от тревог перед неизвестными бедами, которые ждут впереди. Ко и не зная, мальчик уже знал, что грозные, еще не рожденные беды не ходят одни, — не зная, он уже знал, что рядом с ними шествует надежда, что беды рождаются и приходят, что они убывают и умирают, а надежда была всегда.

Сорокалетний, с проколотым бандитской заточкой боком, лежал я на диване и смотрел на лилово-желтый апрельский свет, и что-то трепетно сжималось во мне в предчувствии грядущих гибельных бед и спасительных робких надежд.

Услышав шаги Натальи в коридорчике, я протер глаза, напряг мышцы лица.

— Ну вот, все готово. Хотите чашечку бульона? — она положила на мраморную столешницу исписанные листки, дешевую шариковую ручку, толстую старую книгу в темном переплете и большой словарь.

— Ты и здесь читала, и на кухне? Сразу две книги? — спросил я.

— Да, на кухне занималась, пока обед готовился, а здесь читала «Алису…» для удовольствия, — пальцами она выровняла стоику исписанных листков, села в кресло. Чистые серые ее глаза под прямыми бровями, казалось, проницали насквозь.

Чтобы отвлечь ее внимание от себя, я спросил:

— А чем ты занималась?

— Да вот, фабльо двенадцатого — тринадцатого века. Средневековая литература, — она опустила глаза, задумчиво полистала старую книгу.

— А что это — фабльо? Никогда не слышал.

— Ну, это — такие маленькие новеллы в стихах. Часто смешные, со всякими приключениями. Словом, народная литература, вроде нашей лубочной, но авторы неизвестны. Вероятно, фабльо возникли как противопоставление жеманной рыцарской литературе. Они очень реалистичны, грубоваты, но есть в них какое-то… нет, не просто доброта, какое-то милосердие. — Наталья задумчиво смотрела в книгу, лицо было печальным и красивым. — Ну, что-то, чего нет в современной литературе.

— Интересно. Что же там — наивность? — спросил я, чтобы подольше продлить эту ее задумчивость и полюбоваться печальным лицом.

— Как бы это объяснить… Может быть, мне только так кажется, в этих рассказиках всегда есть справедливость. Нет — другое. Вот, например, кузнец-оружейник полюбил девушку, но родители не отдавали ее замуж. Тогда они бегут куда-то там, неважно. Где-то в скалистом лесу на них нападают не то рыцари, не то разбойники. В общем-то, в этих новеллах рыцарь и разбойник — одно и то же… Ну, его, раненного, связывают и на его глазах хотят изнасиловать девушку за то, что он не сдался без боя. И вот девушка говорит: «Убейте его, я его не люблю. И останусь с вами и буду разбойничать». Они убивают кузнеца без мучений, а девушка подбегает к обрыву и бросается со скалы. Вот так. — Наталья пристально, с грустной улыбкой посмотрела на меня.

— Ничего себе справедливость и милосердие, — несколько огорошенный, сказал я.

— Ну, хорошо. А что бы сделала современная литература? Нет, это — уважение человеческого достоинства… Ромео и Джульетта умерли вместе. Современная литература Джульетту бы выдала замуж за старика-нувориша, — голос Натальи зазвенел искренним волнением, и горячий румянец залил высокие скулы.