Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Поешьте, Алексей Алексеевич, — сказала мачеха дядьке. Это были единственные слова, которые она произнесла за весь день.

Они сидели рядом на диване — моя мать и моя мачеха. У обеих были сухие глаза, Я не испытывал к этим женщинам ничего кроме легкой жалости.

Мачеха пила водку рюмку за рюмкой, и лицо ее становилось все неподвижнее.

Мать ела со всегдашней детской кокетливостью, оттопыривая мизинец левой руки, и с любопытством, но незаметно поглядывала по сторонам. Она первый раз была в этой квартире.

Водка меня не брала.

Через час Кирка поднялся, сказал, что ему нужно в больницу. Я вышел в переднюю проводить его.

— Побереги себя. На днях зайду, — сказал он, пожимая руку.

В комнату я не вернулся, побрел по узкому коридорчику, сел в просторной кухне у окна и закурил. На спинке другого стула висела полосатая отцовская пижама, на столе лежали очки и газета.

Я сидел, курил, и мне было тяжело и страшно.

Отец спас меня своей внезапной смертью, и теперь нужно было жить, вернее существовать, потому что ни на что другое у меня уже не было ни сил, ни решимости. И это было самым страшным — признание своей омерзительной слабости, лакейской привязанности к физическому существованию, когда ни гордость, ни стыд не могут преодолеть подленькой жажды есть, пить и терпеть, терпеть самого себя и снисходительность людей, ради душевного спокойствия не замечающих твоей смердящей пустоты, пока в твоем маразме и распаде они не ощутили откровенной угрозы для своей жизни.

Нет, отец не спас — он опередил меня.

Я сидел в просторной кухне старого ленинградского дома, где еще витали запахи и шорохи отцовской жизни, и думал о судьбе. Она обступала меня, и не было от нее спасения.

Мачеха вошла неслышно, только краем глаза заметил я черное пятно ее платья и выпрямился.

— Чего ты здесь сидишь? — Она сунула в раковину принесенные грязные тарелки, ехала наполнять водой чайник.

— Так, покурить, — тихо сказал я и потупился — невозможно было выдержать взгляд ее остановившихся, невидящих глаз, — безумие сверкало в них и обдавало тихим ужасом.

Она зажгла газ, поставила чайник на плиту и села на стул, на спинке которого висела пижама отца. Опасливо, исподлобья смотрел я на нее. Даже в тусклом свете пасмурного дня кожа лица казалась гладкой и свежей, высокая шея стройным стеблем поднималась из глухого ворота черного платья — пугающее и неприятное совершенство манекена, витринной куклы было в этой чужой женщине.

— Тебе нужны деньги? — тихо спросил я.

— А что, ты внезапно разбогател? — Она смотрела куда-то сквозь меня.

— Да, разбогател, — я положил погасший окурок на край подоконника.

— Наконец-то. Ну и как, теперь счастлив? — Голос ее, глухой, бесцветный, не соответствовал язвительности слов.

— Кончай выкомариваться, — сказал я тихо. — Я серьезно.

— Серьезно?! — Тон ее стал угрожающим, пальцами она обхватила шею, будто душила себя. — Ты опоздал со своей серьезностью. Даже если бы подыхала с голоду, не взяла у тебя Не поздно ли, на пятом десятке, стал ты серьезным?

— Да что с тобой, Инна, опомнись! — Мне стало страшно, показалось, что она действительно сходит с ума.

— Я и так все помню. Вот помнишь ли ты? — В ее длинных неподвижных глазах, в самой глуби райков, вспыхнули и погасли грозовые искры, спутанная, почти до бровей челка затрепетала от резкого выдоха.

— О чем ты? И время ли сейчас считаться обидами? — с искренним недоумением спросил я.

— Сейчас самое время. А то ты думал, — она возвысила голос, — что все, все виноваты перед тобой? Сейчас я тебе скажу, — она встала, рывком затворила кухонную дверь, подальше отодвинула стул от стола и села, резким движением закинув ногу на ногу, так что открылось круглое колено. Лицо ее зарозовело, словно раскалилось от ненависти.

— Да что я тебе сделал? — вырвалось у меня в сердцах.

— Ты еще спрашиваешь? — вкрадчиво сказала она.

— Знаешь. — я встал, — ты, кажется, не в себе. Это понятно, по… Словом, разговаривать в таком тоне мне не хочется. Оставим до другого раза. Мне тоже сейчас нелегко.

— Ах, нелегко?! А другого раза не будет. Я надеюсь, что больше не увижу твою мерзкую ханжескую рожу. Поэтому слушай. Сядь! — Она положила на стол побелевший сжатый кулак.

Я сел, нарочито шумно вздохнул.

— Вспомни-ка чердак в доме сорок, — она прищурилась. — Вспомни, как ты использовал меня, как последнюю суку. Да! Ты был нрав. Ты имел на это право — пострадавший изгнанник. Все задолжали тебе тогда. А ты подумал, что будет со мной? Тогда, двадцать лет назад? — Лицо ее стало брезгливым.

Я не смог удержать улыбки, встал и сказал:

— Ну, извини, что тогда я не мог предоставить тебе кровати, а потом уже не было случая, — я направился к двери, но она вскочила, заступила дорогу.

— А знаешь, что у меня был сын?

— Что-о? — У меня мгновенно пересохло в глотке.

— Да! Твой мальчишка. С этой вашей щербаковской меткой. Здесь, — она больно ткнула меня твердым пальцем под шею, слева над ключицей, где была родинка.

— Инна! — Я схватил ее за плечо, она охнула от боли, и я разжал пальцы.

Она вдруг ссутулилась, словно сломалась, сделала шаг в сторону, села, навалившись грудью на стол.

Оглушенный, я сделал два неуверенных шага и опустился на свой стул у окна. Руки и ноги стали сразу чужими, бескостными.

— Как это было? — ощущая свинцовую усталость, спросил я.

— Очень просто, — удивительно насмешливым голосом ответила она, но я побоялся поднять глаза. — Это у тебя все с философией, а у меня просто через пять месяцев пузо до носа выросло… Потом отец в ноябре умер. Мать почти сразу запила, а на мне даже пальто не застегивалось, так и торчала в сквере на углу Некрасова в расстегнутом пальто, потому что от разговоров и табака меня выворачивало. Такая была безнадега, что хоть под трамвай, — голос мачехи потерял краски, стал монотонным. Слова шуршали тихо и глухо, словно листы пожелтевших старых газет…

Я сидел, уставясь в линолеумный кухонный пол, и внутренним взором видел угловой скверик на перекрестке поэтов — памятника Маяковскому в нем еще нет, — и среди старых, чахлых заснеженных деревьев стоят дощатые облезлые скамейки. Я видел, как, широко расставив колени, некрасиво сидит девушка с неподвижным, чуть оплывшим лицом и старое пальто не сходится на круглом большом животе. А рядом скрежещут трамваи, хлопает дверь продуктового магазина; от зимней оттепели дневной воздух влажен и мглист. Девушка смотрит перед собой невидящими, чуть сумасшедшими глазами и не замечает остановившегося перед ней высокого худощавого человека в новом дорогом пальто. Человек наклоняется, берет ее за руку, говорит низким, богатым оттенками, властным голосом проповедника: