Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Я — отец Алеши Щербакова. Пойдем, будешь жить у меня.

И девушка молча поднимается. Высокий человек берет ее под руку…

Монотонными, глухими, шуршащими, словно листы пожелтевших старых газет, словами мачеха рассказывала, как они жили в одной самой маленькой комнате этой квартиры, как родился ребенок, а у отца открылась тяжелая кровоточащая язва желудка…

— Боялся операции, потому что у него была стенокардия. Когда стало совсем плохо, сказал, что я должна выйти за него замуж, тогда хоть комната останется мне… И деньги он какие-то получил, когда освободили…

Монотонный голос ее словно читал протокол.

Операция была удачна. Потом вышла замуж ее мать и, уехала на Север. Она поменяла квартиру с соседями отца… Ребенок умер в полтора года от тяжелой желтухи…

Я сидел раздавленный усталостью и тупой пустотой, и в кухне стояла гнетущая тишина.

— Я любила его! Он был добрый человек, — вдруг сказала мачеха, и голос ее обрел краски.

Я молчал.

— Любила! Понял? — выкрикнула она.

— Понял, — ответил я тихо и спросил: — Как звали ребенка?

— Петя, — ответила она и заплакала в голос.

Я встал.

— Подожди, — повелительно сказала она, пальцами смахнула слезы в углах глаз и вышла из кухни.

Я закурил, сделал несколько шагов, ноги подгибались.

Мачеха вернулась с черной коленкорового папкой, протянула мне.

Я посмотрел на завязанные бантиками тесемки, почувствовал тяжесть в руке.

— Это его бумаги. Я не хочу этого знать. Не хочу рассуждений вместо жизни, — она закрыла глаза и прижала ладони к вискам, со стоном сказала: — Уходи.

Во дворе по железным навесам подъездов чечетку выбивала капель. В моем окне не было света, и я почувствовал облегчение: немыслимо было сейчас встретиться с Натальей.

В коридорчике ударило тошнотворным запахом табачного перегара. Не сняв пальто, я прошел в комнату, положил на столик отцовскую папку, открыл форточку и зажег лампу, потом раздался. Из форточки потянуло сыростью, отдаленный стук капели раздражал. Я взял панку и пошел на кухню. Здесь, в обступившей кафельной голубизне, тоже было неуютно и холодно. Я зажег две горелки на плите, и синеватый газовый огонь приглушил ощущение сквозящей пустоты. Я сел.

Черная коленкоровая папка лежала передо мной на отеле. Легкое шипение газовых горелок лишь подчеркивало пустую тишину. Я вдруг понял, что мне неохота заглядывать в эти бумаги. Я не хотел знать ничего; я боялся нового знания, оно могло только усилить, ужесточить мою душевную безвыходность, как рассказ мачехи.

Но пальцы сами уже развязывали черные тесемки.

Я откинул крышку папки, развел боковые клапаны, и толстая паркеровская авторучка с шорохом выскользнула на пластиковую столешницу. Первая страница была наполовину исписана крупным косым почерком отца. Это были закавыченные цитаты из каких-то экономических трудов. Я снял лист. На следующей странице тоже были одни цитаты, и я снял с толстой стопы несколько листов сразу. В глаза ударила чистая белизна хорошей бумаги, больше в папке не было ничего.

Я снова пересмотрел листы, исписанные крупным косым почерком, — одни цитаты. И холодная усталая догадка затопила душу тоской: отцу нечего было сказать.

Если вы промолчите, когда настанет ваше время говорить, то потом вам нечего будет сказать. Невысказанное превратится в несуществующее.

Я сидел над стопой чистой бумаги, вертел в пальцах толстую паркеровскую авторучку, и тоска захлестывали с головой.

Неужели и я обречен на невысказанность? Неужели не дано разрешиться словом, равным поступку? Тогда был ли я вообще? Жил или только существовал?

Я отвинтил колпачок отцовской ручки и на первом листе стопы чистой бумаги поставил дату: шестнадцатое апреля одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года… И время мое потекло вспять.

Я бежал по Баскову переулку, не чувствуя ног под собой. Полуденное солнце слепило глава, пустота страха застывала в груди, и, холодный мокрый кусок мяса тяжело бился за пазухой, отнимая последние силы. А топот позади становился все ближе. И я уже донимал, что мне не уйти на этот раз, не добежать до дома двенадцать. Уже обреченно подкашивались ослабевшие ноги, ужас застлал глаза и чья-то жесткая рука вцепилась в плечо…

Я проснулся в густом сумраке. Надо мной смутно белело лицо Натальи, на плече я почувствовал ее мягкую руку и облегченно вздохнул.

— Ну, как ты? — тихо спросила она.

— Ничего, — полушепотом отозвался я.

Часы начали отбивать десять. Протяжный двойной бой тихо раскачивал сумрак, и лицо Натальи смутно белено надо мной. Потом она положила голову мне на грудь, приникла щекой, и печальный и чистый запах ее волос проник в меня, исторгая облегчающий вздох. Так горько и счастливо было ощущать ее близость, ускользнув от приснившейся давней погоня.

Часы кончили отбивать десять, но время обступало меня, и я сказал:

— Наташа, нужно поговорить.

— Ну, еще чуточку так, — тихо просила она и плотнее прижалась горячей щекой.

— Нет. Зажги, пожалуйста, свет. — Голос мой был трухляв, как выветрившаяся деревяшка.

Свет люстры был беспощаден.

— Сядь там, в кресло, — я тоже сел и закурил, щуря глаза.

Мое время говорить настало.

И я начал:

— Наташа, нам придется расстаться, наверное, очень надолго…

Слова для лжи и оправданий можно выбрать всякие, но слово правды единственно — слово выбирает нас.

А под конец я сказал:

— Нужно, чтоб ты вышла за меня замуж, тогда у тебя будет крыша, — и поймал себя на том, что повторил слова отца, сказанные мачехе.

Каждому человеку время предъявляет свой счет, и красивые слова не принимаются к оплате. Время заламывает цену, а я не привык торговаться… Жизнь, простишь ли мне мое знание — это мой путь к тебе.

Сейчас май одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, и грохочут сиреневые грозы, отмывая город для белых ночей.

Я дописываю страницу прекрасной паркеровской ручкой отца…

ТУМ — советская тротуароуборочная машина.

Избыть — (книж. устар. и нар. — поэт.) избавиться, освободиться от чего-нибудь, устранить от себя. (Словарь Ушакова)

Маялка — маленький мешочек с крупным песком или горохом внутри. Ещё одна разновидность «маялки» — «лянга». Делалась «лянга» просто: вырезался ножницами круглый кусочек овчины, к нему снизу крепился кусочек свинца с двумя дырками. Мех тщательно расчесывался и — всё! «Лянга» готова.

Играли в неё, как в «маялку», но она опускалась, как маленький парашютик и было интересно смотреть, как лянга от удара ноги поднималась мехом вниз, а потом, летя вниз, переворачивалась мехом вверх.