Андрей Яхонтов - Ловцы Троллейбусов

– Еще бы, – польщенно соглашалась Калисфения Викторовна. – Вы попали в знаменитую семью. В нашем доме долгое время находилась привезенная моим мужем говорящая щука. К несчастью, ее похитили, чего мой муж не смог пережить...

Я сочувственно вздыхал, перебарывая подступившую сонную дремоту.

А когда собрался уходить, Калисфения Викторовна внесла в прихожую пальто с прочно пришитыми пуговицами.

Ах, осень, прекрасное, лучшее, может быть, время года! Солнце и пьянящая сырость, сухая острота мороза и пряный запах палой листвы, тяжелые, словно сгустки крахмала, облака и ни с чем не сравнимое, внезапное, позабытое с прошлых холодов блаженство домашнего тепла...

Кутаясь в пальто, я прохаживался перед входом в парк, возле массивных чугунных ворот. Асфальт почернел от дождя. Лужи лежали на боку и отражали перламутрово-серые тучки. Редкие капельки, лениво летевшие с неба, их пощекотывали, тучи вздрагивали от удовольствия.

За оградой недвижно застыла шестерня чертова колеса с привешенными к ней разноцветными кабинками.

Первым я увидел Элизабета – он лавировал между озерцами луж. Поводок связывал его и хозяйку. Они приближались стремительно, почти бегом. Она летела по воздуху, едва касаясь земли. На ней был черный котиковый жакет, небрежно распахнутый, так что открывалась желтая поперечная полоска на темно-зеленом свитере. Облегающие брюки, заправленные в короткие сапожки, мелькали быстро-быстро. На голове красовался картуз с длинным козырьком. Болталась перекинутая через плечо спортивная сумка.

– Я опоздала немного, – задыхаясь, проговорила Вероника Артемьевна. – В последний момент надумала захватить термос с чаем.

Действительно что-то булькало в сумке, когда я ее забрал. Она оказалась тяжеловатой даже для моего плеча.

– Будет сильный дождь, – сказала Вероника Артемьевна. – Я чувствую. И мама видела сон к дождю. Не боитесь?

– Ерунда, – сказал я.

Мы миновали ворота и шли по центральной аллее. Дорожка, посыпанная толченым кирпичом, отсыревшим и бурым, скрипела под ногами. Уныло смотрели заколоченные сувенирные киоски, ярмарочные их цвета поблекли, вылиняли. На скамейках кисли мокрые листья.

Спущенный с поводка Элизабет носился по квелой, инеем покрытой траве газонов, играл сам с собой, громким лаем пугая ворон. Нападал на невидимого соперника, отпрыгивал в сторону, опять нападал, спасался бегством и преследовал кого-то.

– Печальное время. Осенние деревья напоминают тщету наших устремлений, – говорила Вероника Артемьевна. – Черные, корявые побеги истово тянутся ввысь, но никогда не сумеют коснуться неба... Посмотрите, как отчаянно вцепились они корнями в землю, как боятся оторваться от нее... Они хотят соединить несовместимое...

– Не думаю, что их усилия так уж безнадежны, – сказал я. – Разве не приходилось вам видеть деревца, примостившиеся где-нибудь на карнизе, на крыше? Их попытки вскарабкаться порой увенчиваются успехом.

Вероника Артемьевна повернулась к ветру спиной и спрятала руки в карманы жакета. На ветру щеки ее раскраснелись.

– Все равно мне жаль их. Бедные, бедные городские деревья. Эти уродливые обрубки, которые остаются на месте спиленных ветвей... Эти открытые раны... Когда в оранжерее происходит выбраковка растений, я забираю те, которые обречены, домой.

– У вас и птицы распевают, – вспомнил я.

– И рыбы есть, – невесело вздохнула она. – За растениями люблю ухаживать. Птиц приятно слушать. С рыбами хорошо помолчать. С Элизабетом прекрасно выйти на прогулку...

За деревьями открылась темно-зеленая поверхность пруда – с белыми,' будто из бумаги вырезанными силуэтами лебедей. На ветру птицы хохлились. Гипсовые скульптуры по берегам окоченели в полной неподвижности. У самой воды мы остановились. Маленькими волнами к берегу прибивало желтые листья, грязный свалявшийся пух, мусор. Я невольно поискал глазами: не прячется ли поблизости Коля с удочкой?

– Я поделюсь с лебедями завтраком? – спросила Вероника Артемьевна. – Не возражаете?

Достала из сумочки небольшой сверток. Учуяв аппетитный запах, примчался Элизабет.

– Кольцо у вас красивое, – сказал я, любуясь тем, как она крошит хлеб птицам.

– Это аметист. Он издавна считается камнем путешественников. По изменениям в его цвете предсказывают погоду. К плохой он темнеет. Вот как сейчас.

Дождь и точно накрапывал все сильнее. Мы двинулись к беседке, прочно стоявшей на желтых слоновьих ногах.

– А кроме того, – рассказывала Вероника Артемьевна, – аметист рекомендуется класть на ночь под подушку, если мучат кошмары.

В беседке стояли старый стол для пинг-понга и колченогие плетеные стулья, которых раньше не было. Повсюду чувствовалась хозяйственная Колина рука. Мы разложили на столе бутерброды и сели. Чай был горячий и сладкий, от стаканчиков поднимался пар.

– Как хорошо, – сказал я. – Как прекрасно здесь, Вероника Артемьевна!

– Называйте меня просто Вероника, – попросила она.

Барабанной дробью ударил по крыше ливень. Изъеденная ржавчиной, она сразу дала течь.

– Ну надо же, Тринидад! Залатать ендову не мог, – рассердился я.

Вероника неуверенно на меня посмотрела.

– Что, простите?

Мне стало весело. Я оторвал клочок бумаги, на которой были разложены бутерброды, и сделал набросок.

– Пропайка швов в ендовах требует особого умения. На словах это трудно объяснить. Я полночи переписывал кусок, где речь о ендове. Переписывал, но, похоже, так и не рассказал толком, что это такое. Так вот, крыша ведь не может быть абсолютно гладкой. Труба, дымоход, слуховое оконце... – Я изобразил суфлерскую будочку. – Вот, например, оконце... Оно словно арочка. И туннелем уходит – куда? Правильно, в чердак. Эти неровности кровли – выемки, впадины – и называются ендовами. Весной в них дольше задерживается снег. После дождя остается вода. В этих впадинах железо, естественно, изнашивается быстрей...

– Дмитрий Николаевич, дорогой, – завороженно прошептала Вероника. – Дайте, пожалуйста, почитать... Почитать то, что вы пишете ночами,,.

Я взглянул на нее и возликовал. Как несправедливы мы все-таки к обману и обманщикам! Как бываем ограниченны и предвзяты в оценке лжи, этой чудодейственной, окрыляющей фантазию силы!

Да, обман рано или поздно обнаруживается. Но того времени, пока вы мечтали... ждали... верили... тех светлых и праздничных минут, того приподнятого настроения у вас уже никому не отнять. А разочарование... Оно лишь плата за счастливый сон наяву. И, согласитесь, плата не такая уж большая. Вот почему, стоит разоблаченному обману почистить перышки и явиться перед вами в новом обличье, как вы ему рады-радешеньки и порхаете вокруг, словно мотыльки возле фонаря, и заигрываете с ним, хотя знаете прекрасно, чем это грозит.