Андрей Яхонтов - Ловцы Троллейбусов

Но тщетно пытался я продолжить письмо другу. Дальше фразы: «Так неожиданно и сразу, зажмурившись перед неизвестностью, я переступил эту черту», – дело не двигалось.

– Как, должно быть, холодно сейчас на Севере! И никто не согреет Володю даже весточкой, – жаловался я Веронике.

– Не думай ни о чем, милый мой мальчик, – успокаивала меня она. – Верь мне, так будет лучше.

Она была прелесть. И думал я в основном о ней. И как ни близок я был к тому, чтобы себя узнать, порой необычайно ясно видел, что до окончательного узнавания еще очень далеко. И тогда, почти в отчаянии, я зеркальце прятал.

Посреди кабинета, на овальном столике с изящно изогнутыми ножками, стоял шестигранный вместительный аквариум. Много времени я проводил возле него. В аквариуме плавали золотые рыбки и вуалехвосты. Они кружили в замкнутом своем мирке, распускали волнистые шлейфы хвостов и плавников, таращили глаза на пятно моего лица, что-то подсказывали мне, бесшумно шевеля губами. Но что именно? Я думаю, они не различали подробностей за стенками, вне воды. Их лупоглазость раздражала.

Иногда, примостившись на краешке круглого стола, где стоял аквариум, я записывал сны Калисфении Викторовны. Очень уж занятные грезы ее посещали. О том, например, как ловят говорящих попугаев. Оказывается, научившись болтать, они постоянно ищут, с кем бы пообщаться, и, стоит охотнику слово произнести, как говорящие птицы устремляются к нему со всех сторон, наперебой предлагая себя в собеседники.

Или же я прокрадывался в гостиную и подолгу простаивал перед картиной, той самой, которую не смог разглядеть во время первого своего визита. Теперь я знал, что на ней изображено. Огромный морской вал и несколько человеческих фигур на берегу. Странным казалось, что люди не собираются бежать от накатывающей громады. Поглядывая на нее, они, видимо, обменивались впечатлениями о редком природном явлении, свидетелями которого стали. Лишь одна женщина – в кружевном платье с оборочками и с красивым воздушным зонтиком – была встревожена. Возможно, она единственная из всех понимала, что должно произойти, и пыталась растолковать это тем, кто был рядом... Или мне, зрителю? Зонтиком она указывала на подкатывающую стену воды, на миловидном личике застыла гримаска отчаяния и страха. Вал напоминал чертово колесо в парке. Вообще картина обладала поразительной магической силой. Стоило вглядеться в нее повнимательней, и время будто останавливалось, переставало существовать. Я был не я, а один из людей – на берегу или в парке. И если доводилось увидеть себя в зеркало после того, как переносился с картины назад в комнату, странное отражение я застигал. Отражение совершенно чужого человека.

Перед тем как выйти к о,беду, я поворачивал капитана лицом в кабинет, убирал тетрадь и кормил рыб.

За обедом снова дирижировала Калисфения Викторовна.

– Сейчас супчик, потом суфле!

Я поднимался из-за стола отяжелевшим и сонным, но начинал одеваться и обуваться. Меня ждали на почте.

(Главным событием новой жизни, между прочим, стала покупка ботинок – на толстой подметке и высоком каблуке. Они не промокали, ногам в них было тепло и удобно. О, несравненное чувство, когда зашнуровываешь новые ботинки! Они чуть жмут, и поскрипывают, и пружинят.)

– Не задерживайся слишком долго, дорогой, – просила меня Вероника.

Я не задерживался, хотя иногда подумывал об этом. Беспрерывные трели щегла сильно утомляли. Я жалел, что Вероника подарила Барсуковым часы, а не Юрочку.

Чужедальний держался со мной дружелюбно. Я перекидывал тяжелую сумку через плечо. Я был горд тем, что на практике осуществляю связь всего между собой.

Вечерами, если не было дежурства в оранжерее, Вероника шила мне костюм и рубашки. Она обвивала сантиметром мою шею. Или талию. Я брал ее за руки.

– Пусти, – говорила она.

– Не пущу, – отвечал я.

– Пусти, – пыталась высвободиться она.

– Не пущу, – упрямился я.

– Пусти же.

– Ну ладно, иди, – соглашался я.

И она не уходила. Сантиметр, свернувшись змейкой, падал к ее ногам.

Удивительное чувство уверенности придает плотно охватывающий пояс брюк! И не нужно то и дело поддергивать. Это странно и непривычно.

А Калисфения Викторовна вязала предсказанный сном свитер. Мне нравилось наблюдать, как, словно тараканьи усы или сорвавшиеся с проводов троллейбусные дуги, ходят в ее руках спицы. Я вспоминал маму, отца, своего друга и мало-помалу утверждался в мысли, что жизнь походит на плетение кружев, а не на игру в кубики, квадратики и клеточки.

Кругов множество... Открытый мной тараканий круг... Круг чертова колеса. Кружение в троллейбусе. Да сколько еще всяких эллипсов и шаров – на службе, дома, в бильярдных и на спортивных площадках... Эти круги и кружочки сцеплены между собой и гладко вписываются в окружность города, которая тоже, вероятно, не является окружностью в строгом значении термина.

Или это были не круги, а шестерни гигантского механизма? И вот они вращались, приводили в действие каждая каждую, и так осуществлялось движение?

А, может быть, не круги, а жернова?

Я наблюдал, как, разматываясь, тает клубок шерсти. Отдаленно это было похоже на то, что я себе представлял. Ниточка времени, точась, раздевала земной шар и преобразовывалась затем в сложный рисунок – возможно, тянулась в пространство, к другим планетам. Потому что, если не тянулась, рисунок не имел смысла, рано или поздно клубок истаивал весь.

И тут я вновь вспоминал картину: горстку людей на берегу и огромный, накатывающий на берег вал...

Однажды за завтраком Калисфения Викторовна сообщила: – Снился мне сегодня корабль. Полные трюмы желудей. Я полагаю, это к вареникам с вишнями.

– Мама, но ведь сейчас зима, – несмело напомнила ей Вероника.

– Тогда к земляничному киселю, – сказала Калисфения Викторовна.

– Все же трудно себе представить... – по-прежнему неуверенно, нараспев, произнесла Вероника. – Быть может, к желудевому кофе?

– В крайнем случае – к жаркому из кокосов, – как бы стыдясь собственной уступчивости, определила старушка.

После завтрака я по обыкновению устроился в кабинете возле аквариума.

Вошла Вероника. Хорошо еще, „я не успел скомандовать капитану «кругом!» (Его горящие досадой глаза выдавали, как горько он сожалеет, что я не выдал себя и мое разоблачение сорвалось.)

– Дмитрий, – сказала Вероника, – нам нужно поговорить.

Она присела на широкий подлокотник кресла, зябко кутаясь в клетчатый плед.

– Да, – сказал я, поворачиваясь к ней и искоса наблюдая за капитаном, от которого ждал пакости в любой момент.

– Дмитрий, то, что предрекла за завтраком мама, непременно должно осуществиться.