Тадеуш Доленга-Мостович - Мир госпожи Малиновской

Однако отозвался в нем другой голос:

«Что за дешевое комедиантство, что ты за паяц! Пусть бы ты даже и сделал так, это не перестало бы быть смешным и фальшивым. Разве она неправа, что уже завтра утром я могу усомниться в своей любви к ней?… Разве один только факт невозможности дать ей и ребенку пристойных условий существования не отравит каждый миг их жизни?… К тому же следует добавить мучительное осознание, осознание, которое не отступит ни на миг, осознание того, что она принадлежала этому Малиновскому, что она его… любила, она, которая теперь сомневается в большом, выстраданном чувстве человека, наиболее ей близкого…»

— А кроме того, — снова начала Богна, — кроме того, я себе не принадлежу. И вы, зная меня, как, возможно, никто другой, прекрасно это понимаете, дорогой мой господин Стефан. Я не принадлежу себе. У меня есть ребенок и муж. У меня есть обязанности по отношению к ним. У меня есть больше, чем обязанности: я понимаю, что без меня Эварист может снова оказаться в дурной ситуации…

Борович опустил глаза:

— Вы его любите?…

Она качнула головой:

— Нет.

— Тогда я не понимаю!

— Я его любила, — ответила она спокойно. — Вы ведь знаете. А сегодня… сегодня моя судьба связана с его судьбой.

Он вскочил с места.

— Богна! Подумайте же! Ведь это отвратительно, ведь вы не отыщете ни одного человека на земле, который не назвал бы это безумием! Что может вас с ним объединять?… Ведь вы не привязаны к нему!

— О нет, — улыбнулась она болезненно.

— Тогда что?

— Будущее Дануси.

Борович бессильно опустился на стул.

— Я ведь говорила вам. Впрочем, господин Стефан, я уже и неспособна к любви. Моя жизнь завершилась, мой мир сузился и умалился, а для меня осталось только место матери. Уже этого может оказаться много или может оказаться мало, но для меня это все! Я не желаю, я не в силах желать другой роли для себя. Да, господин Стефан, да, мой дорогой, мой добрый, любимый друг…

В глазах ее заискрились слезы. Она быстро вытерла их и протянула к нему руки:

— Не станем же говорить об этом. Хорошо?…

Он взял ее ладони и сжал в своих. Его охватила такая безмерная, такая всепроникающая печаль, что мысли его застыли в некоем матовом оцепенении, граничащем со странной и неопределенной благодатью. Вот для него заканчивается все, вот он дошел до края. Тут обрываются все его дороги, тут они расплываются в пустоте… Он бессильно соскальзывал к пропасти, к бездне, где его не ждала катастрофа, где он просто растворится в ничто… как медуза… как медуза… Эти ладони, теплые и ласковые, — уже лишь воспоминание, уже лишь знак издалека, знак некоего счастья, рядом с которым он, неизвестно как и когда, умудрился пройти, пройти мимо…

— Так лучше… так лучше, — прошептал он. — Так лучше… Знаете, я, собственно говоря, и не существовал… Мое присутствие в мире не оказалось ничем обозначено ни для меня, ни для других. И это прекрасно, что мне не удалось собраться в какую-то форму. Такую попытку следовало бы считать катастрофой, если бы поглощение ничем чего-то, что тоже почти является ничем, вообще можно заметить. Так лучше всего, госпожа Богна, так лучше…

Она высвободила ладони и крепко сжала его руки.

— Нет, господин Стефан. Так нельзя. И это неправда.

— Правда.

— Вы ужасно заносчивы. Вам кажется, что вы понимаете все предназначения. Но откуда бы вам знать, не одаряете ли вы кого-то уже одним своим существованием, а может, именно в этот момент вы одаряете кого-то чем-то ценным, чем-то дорогим?…

— Кого-то, кому я совершенно не нужен, — спокойно улыбнулся Борович.

— А теперь вы сознательно произнесли неправду. Ну, взгляните же мне в глаза… Вы ведь видите: нельзя быть таким жадным. За такую жадность часто приходится платить… истинным несчастьем… Часто обидой, которая… Господин Стефан, я, конечно же, не жалею и не смогу поучать вас, я лишь напомню вам старую мудрость: хлеб наш насущный дай нам днесь… И даже просить о великом счастье не следует, следует уметь выстроить его в себе из малых человеческих радостей, слепить из этого хлеба насущного… А вы зовете это «ничем». Так нельзя, господин Стефан.

Он сидел с опущенной головой. Как же он мог объяснить ей, что он предпочел бы отчаяние, безумие, что предпочел бы встретить на своем пути ураган, бурю, космическую силу — и сражаться с ней, и погибнуть, разбитым и раздавленным, стертым, но не растаять нынче в пустоте, с которой невозможно ни сражаться, ни бежать?

— Нужно жить и хотеть жить, — говорила она, — нужно понять, что жизнь — не просто наше право, не просто привилегия и великий дар, она еще тяжесть и обязанность.

Голос ее становился все более твердым, почти суровым. Фразы превращались в какое-то кредо веры, в какое-то евангелие ее собственной жизни.

Борович слушал в молчании. С каждым словом, с каждым звуком ее голоса он открывал ее — новую и все ту же самую: единственную, святейшую, необходимую, достойную величайших жертв, достойную самых мучительных самопожертвований.

Она же тем временем перешла к делам сугубо личным. Говорила о своем страдании, о шрамах в душе и о Данусе. И о том, что обе они должны рассчитывать на доброту друзей, на их помощь.

— Потому-то я и пришла к вам, Стеф. Потому, что вы мне поможете. Правда?

— Как можно спрашивать о таком?

— Тогда видите, я не ошиблась, а дело мое хлопотное. Умер мой родственник, вы его не знали — Юзеф Бжостовский. По завещанию он оставил мне довольно крупную сумму. Нынче, слава богу, нам хватает и того, что зарабатывает Эварист. Потому я хочу, чтобы все это наследство осталось Данусе. Но вы знаете Эвариста. Едва лишь он выяснит, что мы сделались богаты, его ничто не сумеет сдержать от расточительности, от того, чтобы перестать обращать внимание на работу, чтобы вернуться к старой, ужасной жизни. А я не могу такого позволить. Просто не могу. Потому я поговорила с адвокатом, и он посоветовал мне, чтобы я обратилась к кому-то, кому можно доверять, чтобы я выдала ему — а значит, вам, господин Стефан, — полномочия принять наследство и им распоряжаться. Таким образом Эварист вообще не узнает, что он может рассчитывать на что-то, кроме своего заработка. Вы понимаете?… Тут даже дело не в том, чтобы обеспечить Данусю. Скажу даже, что в случае необходимости я бы вообще предпочла отказаться от завещанного, чтобы не рисковать. Майор Ягода некогда дал мне понять, что в несчастье Эвариста виновна и я. Возможно, он был прав. Он утверждал, что я дурно поступила, выйдя замуж за человека, который из-за этого вошел в чуждую для него среду, где в нем пробудились и тщеславие, и нездоровая жажда обладания. Возможно, он был прав. В любом случае, я должна быть осторожна, очень осторожна. Я должна сохранить для Дануси дом, семью, отца. Вы мне поможете?…