Яков Ершов - Журавли над школой

В общем, отсиделась я. Ушли каратели. А я легонько-тихонько и опять на свой путь. Иду и думаю: если на патруль нарвусь, никак оправдаться не смогу. Скажут, откуда в ведренный день с ног до головы мокрая бредет. На счастье мое, с неба закапало. А тут и вовсе дождь пошел. Полегчало у меня на душе, бодрей зашаталось. Теперь, думаю, и патруль не страшен. Деревня близко. Оправдаюсь. Да на грех не патруль, а какой-то полицейский чин повстречался. Катит по дороге на машине. Я поздно его заметила. В кусты. Но он увидел. Остановил машину. В ней еще два полицая. Подзывает. Я подошла. Бежать-то хуже было бы. А так что-нибудь придумать можно. Деревня близко. Первый вопрос:

«Кто такая, откуда?»

Отвечаю, что здешняя. В этой деревне живу. Коза потерялась. Ходила искать. Да, видно, напрасно.

«Садись в машину, кажи, где твоя хата».

Не побоялись, что вся мокрая, машину им замараю. Едем по деревне.

«Где?» — спрашивает фашист.

И, гляжу, полицаи уже готовы растерзать. Прошу остановиться. Говорю: здесь, на этой стороне улицы.

Идем вдоль хат. В какую же зайти? Может, еще пройти? Все-таки отдалится решающий миг. Ведь там, за дверью хаты, смерть мне. Но дальше нельзя. Надо заходить. Выбираю хату победнее, ставни закрыты. Подхожу.

«Вот здесь», — говорю.

И смело так сворачиваю во двор. Полицаи-то крупно шагают, уверенно. А я каждый шаг, как жизнь, отмеряю. Так… так… так… Вот и крыльцо. Я уж заметила: на двери большой замок. Может, живой и обратно пройду через весь двор.

«Открывай».

Это старший толкает меня к двери. А я отвечаю, что не могу открыть, так как, когда уходила я, мать с отцом еще дома были. А теперь ушли, наверное, тоже козу искать. Ключа ж у меня нет.

«Карашо! — по-русски сказал фашист. — Мы будем спрашивать у селян, чья ты есть дочь».

Согнали к сельсовету людей. К бывшему, то есть, сельсовету. Меня в середку поставили, и фашист этот говорит:

«Чья это дочь? Если кто признает эту дочь, мы ее отпустим домой. Если же никто не признает, то она есть партизан, и мы ее повесим».

Я не глядела на толпу. В селе этом мне раньше ни разу не довелось побывать. Кто ж меня признает? Хорошо еще, если просто повесят, пытать не будут. И на том спасибо.

Фашист повторил свой вопрос. Люди молчали. И тогда я подумала: что же я не смотрю на них? Ведь это ж советские люди. И может, я вижу их последний раз. Дай же я насмотрюсь на них, на моих дорогих земляков. И я смотрела. Жадно смотрела. Чтоб запомнить. Чтоб наглядеться.

Фашист в третий раз повторил свой вопрос. Подождал немного и махнул рукой:

«Вешать!»

И тут из толпы, из самого дальнего ее края, раздался крик:

— Что вы делаете? Это ж моя дочь! Зачем вы схватили мою дочь? Мою Глашу.

Я еще не видела его, а только слышала его голос. Он говорил и говорил, словно старался как можно больше сообщить мне о себе. И когда он выбрался из толпы и бросился ко мне, я уже многое знала о нем — «моем отце» и о его жене — «моей матери».

Фашист еще обратился к толпе за подтверждением, что я дочь этого старика. Все закивали. И тогда меня отпустили. И старик, обняв меня и не переставая говорить, повел меня к той именно хате, которую выбрала я, когда шла по улице села в сопровождении полицаев и этого тучного немца.

Архип Прокопьевич (я сына своего назвала потом в его честь Архипом) прошел со мной в обнимку до хаты (фашист за этим, конечно, проследил); пошарив в кармане, достал ключ и открыл висевший на двери замок. Носком сапога толкнул дверь, и мы оказались в просторной комнате с русской печкой в одном углу, с квадратным столом — в другом, с деревянными лавками вдоль стен.

«Вот что, голубушка, — сказал он. — Ты не стесняйся, стаскивай все с себя это, мокрое. Постирать да посушить надо. А то словно тебя в грязной луже полоскали. Мать сейчас придет, а ты пока оденься вот в это сухое, дочкино».

Он кинул мне за перегородку легкое платьице. А я думала, что дочка у них все-таки есть. Где же она?

Они работали в огороде, когда я вошла во двор с этими своими провожатыми. Дверь в таких случаях всегда закрывали. Так безопаснее. И, конечно, слышали весь наш разговор. Сначала думали, как поступить. А потом Архип Прокопьевич бросился к месту сходки. Бежал и торопил себя: только б поспеть.

Вскоре пришли и мать и дочка. И нас стало четверо. Архип Прокопьевич сказал:

«Здесь тебе сидеть, дочка, небезопасно».

«Да мне спешить надо».

«Погоди, — остановил он. — Ты уже раз поспешила. Два раза удачи не бывает. Сейчас вечер на дворе. Все равно далеко не уйдешь. А тебе, по глазам вижу, выспаться надо. Потому полезай в подвал. Там и лежанка оборудована».

В подвале в самом деле оказалось удобно и спокойно. Главное — спокойно. Но все же я не сразу уснула. Слышала, как гремели шаги надо мной. Поняла, проверять пришли, на месте ли я. Староста и все тот же немец. Который вешать меня собирался. Спросили:

«Где дочь?»

Архип Прокопьевич ответил:

«Спит. Гляньте на кровать».

Постояли, переминаясь ногами. Видно, глядели, спит ли. Потом затопали, пошли к выходу. И все затихло.

Проспала я как блаженная до рассвета. А утром не в своей уже, дочери Архипа Прокопьевича одежонке дальше двинулась по своему маршруту. И, знаете, без приключений дошла. Передала все что надо и в отряд вернулась. Командир сказал тогда, на меня дивуясь:

«Завороженная ты».

А какая там завороженная! Натерпелась. Чуть на виселицу не попала. К Архипу Прокопьевичу теперь каждое лето в гости езжу. Как к отцу родному. Вот ведь, голубушки, как бывает. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Д о б а в л е н и е.

Все я записала как следует, точь-в-точь, как мне тетя Катя рассказывала. А Алешка привязался: почему про Анну Петровну не спросила? Про самое главное. «Да спросила я, спросила». — «А почему не записала?» Пришлось добавление делать.

Что же я узнала про Анну Петровну, про Галину маму? Да ничего такого, нового. Тетя Катя на мой вопрос так ответила:

— Слыхала я, что смелая она была и удачливая. Даже из гестапо бежала. После этого не стали ее посылать на задания. Одни говорили, что берегут, так как в городе ее хорошо знают. Опознать могут. А другие — будто не доверяют ей. Мол, из гестапо живыми не возвращаются. А что и как на самом деле, не знаю, не могу сказать.

Алешка после этого возмущался: «Никто ничего не знает, а слух идет. И обязательно противный слух. Ведь много о человеке и хорошего говорят, а ползет плохое. Только плохое».

«Милые мои Костя и Лида! Огромнейшее спасибо за дневник. С удовольствием вспомнил все еще такие близкие школьные годы. Эти странички Ириного дневника я, можно сказать, силком выдрал из ее тетради. Не хотела отдавать. Мол, для себя писала. А что для отряда? Для отчета? Ишь индивидуалистка какая! Нет уж, если написала, пусть приобщается к делу, в общую папку. Теперь в нашей следопытской папке с надписью «Партизанские связные» лежало уже четыре донесения. Два я сочинил. А потом еще Колька притащил листки. Смятые, замусоленные. Но я его заставил все заново переписать и заголовок сделать. Чтобы видно было, что это сообщение красного следопыта, а не сказки моей бабушки.