Регина Эзера - Их было три

В сад Гундегу послала Илма — нарвать цветов. Но девушка, стоя посреди опустошённого цветника, вдыхала горьковатый запах увядающих растений и никак не могла решиться, что же выбрать. Самыми красивыми показались ей красные георгины, и она срезала их все, до последнего цветка, внесла охапку в дом и поставила на стол. Букет напоминал костёр с яркими языками пламени.

Но, к изумлению Гундеги, Илма совсем не разделяла её восторга.

— Красные, — разочарованно произнесла она.

— Других уже нет, — оправдывалась Гундега, не понимая, чем нехороши эти цветы.

— Жаль. Я не выношу красный цвет.

Гундега вновь взглянула на георгины. Они пламенели упрямо, вызывающе ярко. Такие выносливые, неподдающиеся, даже мороз не смог их осилить. Она непонимающе посмотрела на Илму.

— А мне нравится.

У Илмы дрогнули уголки рта — то ли улыбнулась, то ли усмехнулась. Подумав немного, она сказала:

— У них кричащий, кровожадный цвет. Теперь всё красное — флаги, галстуки, столы и даже гробы. Ты как ребёнок тянешься к яркому, красному, а я… Что ты наденешь, Гунит? — круто переменила она тему разговора.

Гундега принесла из своей комнаты школьную форму. Она была куплена только прошлой осенью и совсем мало ношена.

— Надень её! — распорядилась Илма.

Ну да! Так и есть. Рукава коротки, юбка выше колен.

Гундега и не заметила, как выросла за этот год, несмотря на горе, смерть бабушки и проклятый плеврит, из-за которого она лежала в больнице. Сейчас, увидев себя в большом зеркале, она улыбнулась. Точно цапля…

— Не годится, — заключила Илма. — У тебя ничего другого нет?

Гундега принесла два летних платья — одно с цветочками, другое в горошек. Илма отвергла их тоже — слишком светлые и тонкие. Разве в день поминовения можно надевать такие открытые платья?

— Дам тебе что-нибудь из своего, — великодушно сказала она наконец.

Гундега хотела возразить, сказать, что никогда не надевала чужой одежды, но промолчала, отлично понимая, что это было бы неприятно Илме.

Широко раскрыв дверцы шкафа, Илма начала перебирать платья и блузки, разговаривая не то сама с собой, не то с Гундегой. Для такого случая светлое не годится, но молоденькой девушке и чёрное не к лицу. Вот, может быть, зелёное платье…

Из шкафа выпорхнула моль и, трепеща серебристыми крылышками, стала летать вокруг них. Илма захлопала в ладоши, пытаясь поймать её, но моль исчезла.

— Летом нарвала в лесу багульника, не знаю, почему-то не помогает. Придётся купить нафталину… На, надевай зелёное!

Она смотрела, как Гундега надевала платье, не находя в чужой одежде рукавов и не зная, как завязывается пояс — сбоку или спереди. Платье оказалось широко в груди и талии, Гундега чувствовала себя в нём неловко.

Илма заколола пояс булавкой, бросила при этом взгляд на зеркало и удивилась — как сильно изменила внешность девушки приличная одежда. «Право, она совсем не так некрасива, как мне казалось. Не будь косичек, она бы выглядела настоящей барышней…»

— Хочешь, я тебе это платье чуть-чуть переделаю? — любезно предложила Илма.

— Нет, нет, — испуганно ответила Гундега. — Ведь это ваше платье, тётя, я не хочу. Оно годится вам самой!

— Оно мне не к лицу, — уверяла Илма.

— Нет, тётя, лучше я выпущу подол у моего синего школьного платья.

— Гунит, но мне же это платье не нужно, оно ведь совсем… — Илма умолкла, зная, что убедить Гундегу можно лишь правдой, а как раз правду-то нельзя было сказать.

— Как же это не нужно? — не понимала Гундега, решив, что тётка всё это говорит ради того, чтобы убедить её.

Илма с сожалением смотрела, как Гундега сняла красивое тонкое шерстяное платье и стояла у зеркала в старом, заштопанном белье. Она согласилась занять у Илмы только коричневую юбку и полосатую хлопчатобумажную блузку.

Илма охотно отдала бы ей кое-что из своей одежды, но чувствовала — Гундега не возьмёт из странной, непонятной Илме гордости. Можно отказаться, если у тебя всё есть, но у Гундеги почти ничего не было, и она всё-таки отказывалась. Нужно будет ей купить в Дерумах какую-нибудь обновку. Ведь это стыд и позор, что приёмная дочь Илмы, наследница богатых Межакактов, ходит с заплатами на локтях!

Скрывая огорчение, Илма повесила зелёное платье обратно в шкаф. Как убедить эту странную девочку, что оно ей действительно не нужно? Удивительно, что Гундега не догадалась спросить, почему у худощавой Илмы оказалось такое широкое платье! И в самом деле, как ей пришло в голову предложить Гундеге платье Дагмары! Точно Гундега хуже Дагмары или её преемница.

Она поспешно закрыла дверцу шкафа. Пусть оно висит, пусть сгниёт, истлеет до последней нитки в тёмном шкафу, пропахшем багульником, плесенью, дешёвым одеколоном и тленом. Если бы можно было запереть в шкаф и воспоминания о той, для кого она покупала эту красивую материю, кого баловала сладостями и игрушками и от кого теперь раз в два-три месяца приходит скупое письмо! Маленький, лишь наполовину исписанный торопливым почерком листок бумаги. Без сердечного слова, будто справка из сельсовета. Без радости писалось оно, и без радости получала его Илма…

Неожиданно в тишину дома ворвался звук колокола. Казалось, он гудел здесь, в Межакактах, только где-то вверху, над домом.

Илма сжала губы, лицо её окаменело.

— Разве уже начинается? — удивлённо спросила Гундега.

Губы Илмы еле шевельнулись:

— Они…

— Кто — они?

Илма как-то по-особенному прислушивалась к звуку колокола, напряжённо, точно глухая.

— Кто — они? — снова спросила Гундега и вдруг заметила, что лицо тётки исказилось ненавистью.

— Тётя, что вы?! — изумлённо воскликнула девушка.

Выражение лица Илмы мало-помалу смягчилось, но она всё ещё настороженно прислушивалась. Колокол умолк, уступив место звукам оркестра.

— Закрой окно, Гунит!

Гундега плотно закрыла окно. Звуки стали глуше, но совсем не исчезли. Обе стояли молча.

— Я знаю эту песню! — Голос Гундеги прозвучал в тишине слишком громко. — Мы учили её в школе: «С боевым кличем на устах…»

Илма промолчала. Песня постепенно затихала, потом её совсем не стало слышно, словно она устала пробиваться сквозь толстые каменные стены Межакактов.

Обе ещё долго стояли, занятые каждая своими мыслями, продолжая слушать то, чего уже не было слышно…

Кому первому пришла в голову мысль похоронить своих родных прямо в лесу, под трепетной листвой осин? Никто этого не знал. Когда такой вопрос задавали даже самым старым жителям этих мест, они отвечали, что лесное кладбище они помнят с тех пор, как помнят себя, только осины тогда были как будто стройнее да ограда поновей. Сейчас она от времени местами обрушилась, и чья-то заботливая рука засадила пустые места молодыми ёлочками. На месте многих осин остались одни пни, вокруг которых, несмотря на старания ухаживавших за могилами родственников, разрастались и зеленели побеги, заглушая посаженные прямоугольниками и рядами садовые цветы. Молодые осинки оставляли в покое только на старых, забытых могилах. Через несколько десятков лет здесь будут шуметь и трепетать круглыми, похожими на ржавые монеты листочками молодые стройные деревья. И, может быть, нигде так неотвратимо не возникала мысль о смене поколений, о древнем и вечно новом течении времени, о бренности и в то же время нетленности всего земного…